Ох, как хорошо. Почти совершенство. Думаю, этот «Дядя Ваня» так и останется первым и главным событием сезона до его завершения. Всё лучшее слилось вместе. Холодный, статичный колорит декорации особняка-бункера от Адомаса Яцовскиса, роскошная до невозможности музыка Фаустаса Латенаса, не прекращающаяся ни на секунду в трех-с-половиной-часовом спектакле, знающая виражи и минимализма, и симфонизма, и барочную пышность, и диссоциативные, распадающие звуки, звуки лопающейся материи жизни. Бесконечно прекрасные актерские работы, ощущение, что репетировали год, подробно, крепко, неистово, с влюблением.

Дядя Ваня Сергея Маковецкого — старик и ребенок, рохля и деревенский дурачок, бесконечное разнообразие масок и состояний, ежесекундная подробность проживания. Но мне, признаться, выше, чище кажутся работы Владимира Симонова — Серебрякова: пышнеющий от тупого величия живчик-бегунок, трибун и античный фальшивый страдалец, он весь — словно какой-то «Леонид Лоэнгринович» с театральных подмостков. Поскольку у Симонова отличный костюм, который естественно удлиняет и увеличивает его и так несубтильную фигуру, а также потому что, как правило, Серебряков вышагивает на авансцене, то есть ощущение, что профессор в два раза крупнее остальных. Такой ложный многозначительный герой из театра, пришедший нарушать жизнь, законы которой строятся нетеатрально.

Чудная Елена у Анны Дубровской — стоит ли говорить, что так эта актриса не играла никогда. Просто открытие актрисы на самом деле, изменение интонаций в голосе, перекрой психофизики актрисы. Дубровская играет тип злой красоты: женщины, утомленной бессмысленным и бесплодным вниманием к своей красоте, тема ненужной красоты, неизменно привлекающей к себе рыбьи, масляные взгляды. Металлический, злой голос и неприукрашенная усталость от всего, от каждого прикосновения к себе.

Но, наверное, самое важное открытие это Евгения Крегжде в роли Сони. Это такой вариант Виктории Куодите — любимой актрисы Някрошюса. Страсть и восторженность, бешеный темперамент и способность к усиленным, напряженным монологам. Соня — это та героиня, про которую Чехов рассказывает историю: «Дядя Ваня» — вырастание, вызревание женщины, жить рядом с которой значит «чувствовать что жив». Непафосно, несентиментально проводит он потрясающий финальный монолог — огромных трудов стоит сыграть те слова, над которым теперь принято только смеяться. В девочке-дурнушке созревает и милосердие, и христианское сопротивление унынию, и жажда жизни вопреки, и спортивный интерес справиться с деревенским сплином. В ее дергающемся кулачке, помогающем ритме речи, — пульсация вечной жизни, вечного сопротивления очевидности. И теперь ты знаешь, что эта — победит.

Мне кажется, что пока еще не выстраивается роль у Артура Иванова — Астрова. А на самом деле, это единственная дырка режиссуры. Туминас не придумал место Астрова в своей истории. Астров не нужен, это какой-то неталантливый говорун, не способный увлечь женщин и увлечься. Проблема рисунка и только, артист выплывает как может — например, у Карбаускиса Дмитрий Назаров вообще едва ли не на лидерские позиции выходил в «Дяде Ване», и спектакль был про дружбу двух несчастных мужиков — Вани и Астрова. А тут Туминас не видит образа, не чувствует необходимости пристально заниматься персонажем.

Две роскошные по симфонизму, по красоте сцены — финал первого акта с незвучным голосом пианино и заговоренными движениями четырех рук, и финал второго акта — с бабой, которая насильственно открывает глаза и рот Дяде Ване, сопротивляясь дыханию смерти. Лучистая улыбка на бледном лице Маковецкого, которая остается ярким пятном при внезапно исчезнувшем, растворившемся теле. Это сцена войдет в историю театра, клянусь. Улыбающийся трагической улыбкой безвольный мужик, вдохновленный бабой на жизнь вечную, вдруг почувствовавший жизнь как нечаянную радость.