Премьера «Дяди Вани» в Театре имени Вахтангова стала прологом к целому сезону чеховских премьер: в 2010 году мир будет отмечать 150 лет со дня рождения драматурга. Чуждый российских стереотипов литовец Римас Туминас поставил спектакль о том, какими, в сущности, неприятными и нелепыми были чеховские герои.

Что бы ни ставил Туминас, скажем, «Горе от ума» Грибоедова в «Современнике» или прославивший его на весь мир «Маскарад» в Малом театре Вильнюса, всегда выходит как будто по Чехову. Герои говорят одно, а чувствуют совсем другое, жизнь утекает сквозь пальцы, близкие люди не могут понять друг друга, а дым отечества столь едок, что его нельзя вдыхать без слез. В его «Дяде Ване» чеховские персонажи больше не спрашивают «Зачем мы так живем?» и не призывают жить иначе. До боли знакомые, нестерпимо затертые монологи здесь выкрикивают в зал с вызовом и угрозой, будто жалуясь и укоряя кого-то неведомого за невозможность ничего изменить. «А я знаю, что я некрасива!» — кричит юная Соня (Евгения Крегжде), грозя кулачком и вглядываясь в черную пустоту. И ни спивающемуся красавцу Астрову (Владимир Вдовиченков), ни до срока постаревшему дяде Ване (Сергей Маковецкий) не дано ее утешить.

Покосилась жизнь

Давний соавтор Туминаса художник Адомас Яцовскис выстроил на сцене огромные серые стены барской усадьбы, теперь больше напоминающие своды ангара, освещенного то ли луной, то ли единственной уцелевшей лампой. Старинная люстра не горит, стол в гостиной заменяет верстак. Впрочем, ни основательный с виду Астров, ни щеголяющий в котелке тщедушный Вафля (Юрий Красков) не в состоянии даже гвоздя забить, чтобы не поранить себя или окружающих. Из глубины сцены на их нелепую возню взирает каменный лев — символ утраченного величия, к ногам которого сложена куча мусора. С красотой здесь и вовсе творится что-то неладное. «Русалочья кровь» — сказано о Елене Андреевне у Чехова. Разодетая, манерная, вперивающая глаза в пустоту и принимающая зовущие позы Елена в исполнении Анны Дубровской больше похожа на ведьму, способную утопить или защекотать до смерти. Набеленная и нарумяненная, как маркиза Помпадур, няня Марина (старейшина труппы Галина Коновалова) и пожилая эмансипе Марья Васильевна (Людмила Максакова) — этакие шаржи на то, что ждет Елену в будущем. «В сущности, я очень несчастна», — произносит Елена скрипучим, манерным голосом. И на память вдруг приходят слова булгаковской Маргариты: «Я стала ведьмой от горя и бед». Беда Елены — надутый, словно огромный пузырь, Серебряков, способный сломать и подчинить себе всякого, кто попадется на пути. Серебряков (Владимир Симонов) похож здесь не столько на профессора, сколько на провинциального трагика, помешанного на собственном величии. Он даже галоши снимает так, что обитатели дома замирают от серьезности момента. «Надо, господа, дело делать!» — эту финальную реплику неуязвимый для Ваниных выстрелов, одетый во фрак и цилиндр, даже нарумяненный в честь отъезда Серебряков произносит, шутовски подпрыгивая. На авансцене остается облачко пыли. Вот оно — дело.

Посмертная улыбка

На весь этот дикий, смешно устроенный мирок смотрит остановившимся, немигающим взглядом рано постаревший мальчик — дядя Ваня. Вероятно, это лучшая роль Сергея Маковецкого. Как свойственно интеллигенту, дядя Ваня не может и не умеет никого обидеть, потому целится в Серебрякова с двух шагов, но пуля пролетает мимо. Первый же обвинительный монолог застревает у него в горле. Неудачник замолкает, запихав себе в рот галстук — как кляп. В финале он играет героя, умершего заживо. Прокричав, как проклятие, слова о небе в алмазах, которое когда-нибудь увидят и они с дядей Ваней, Соня мастерит на его лице улыбку, заставляя широко открыть глаза. Получается улыбающаяся посмертная маска. Однако никто не кричит от ужаса. Соня уже щелкает на счетах. Астров укладывает чемоданы. Марья Васильевна шевелит губами, читая очередную «брошюру». Позади — зловещая темнота. Вокруг — огромная страна с ее привычкой пить, губить леса и все, что попадется под руку. Бежать с этого маленького, освещенного тусклой луной островка некуда. «А должно быть, в этой самой Африке теперь жарища…» — мечтательно произносит Астров.