Репетиции «Дяди Вани» были омрачены слухами, жалобами, недовольствами. Министр культуры Александр Авдеев лично посетил прогоны спектакля, чтобы удостовериться, что с классикой литовский варяг обращается должным образом. Премьера собрала всю интеллигентную Москву: пришли коллеги — режиссеры кино и театра, актеры, политические деятели.

Спектакль Вахтанговского театра поднял планку чеховского сезона в столице на высоту малодосягаемую. Князь Нехлюдов у Толстого обычно видел свою предполагаемую невесту в «лунном свете», и она казалась ему и свежа, и красива, и умна, и естественна. Но бывали несчастливые дни, когда он видел Мисси в «солнечном свете» и тогда замечал каждый взбитый волосок прически, слышал каждую фальшивую интонацию ее речи.

Героев «Дяди Вани» режиссеры чаще видят в свете лунном. Недаром в легендах театра остался неотразимый дядя Ваня — Борис Добронравов. А в лучшей и самой любимой из постановок на моей памяти — «Дяде Ване» Льва Додина на сцене жили, страдали, объяснялись в любви и ненависти, поразительно значительные, прекрасные люди, из тех, которых природа и Бог создают по отдельным формам, а потом разбивают образец.

Римас Туминас в своей вахтанговской постановке взглянул на действующих лиц «Дяди Вани» при беспощадном солнечном свете. Усадьба Войницких в спектакле Театра Вахтангова — настоящий медвежий угол, откуда три года скачи, никуда не доскачешь. Разномастные стулья, заваленный инструментами верстак, выполняющий обязанности обеденного стола, пыльное пианино с отбитой ножкой, кушетка, поставленная к залу ободранной спиной… Пространство наводит на мысль не столько об обедневшем помещичьем доме, сколько о разорившемся театре, в котором бестолково свалены остатки реквизита: портал из какой-нибудь костюмной пьесы, каменный лев на заднем плане — откуда-то из Лопе де Веги. В ободранном, обобранном пространстве обитают подозрительные чудики, практически каждый из которых придумал себе имидж и в нем живет.

Нянька (Галина Коновалова) — в белом пудреном парике, в митенках, с розой в седых буклях: ни дать ни взять сумасшедшая барыня из «Грозы». Доктор Астров (Владимир Вдовиченков) явно воображает себя брутальным ковбоем из какого-нибудь боевика. Профессор Серебряков (Владимир Симонов) щеголяет манерами провинциального трагика: поставленный голос оралы, заученные благородные жесты и гусиный шаг премьера, выходящего на аплодисменты. Чеховские персонажи пообносились и понизились в социальном статусе. Понятно, что никаким профессором Московского университета этот Серебряков никогда не был — разве преподавал в какой-нибудь харьковской школе. Да и Елена (Анна Дубровская) — молодая женщина явно не из столичной консерватории и не из пансиона благородных девиц. «В жизни не видел женщины красивее», — вздыхает дядя Ваня-Сергей Маковецкий, любующийся Еленой. И вам немедленно становится его бесконечно жаль: неужели эта уездная тигресса, принимающая заученные позы и хлопающая накладными ресницами, — и впрямь лучшее, что в этом медвежьем углу появлялось?

Режиссер выстроил острые, гротесковые рисунки ролей, наполнил спектакль фарсовыми эпизодами и эстрадными лихими номерами. Лихо швыряет Вафля за спину чайные ложечки из стаканов. Отчаянно бьет чечетку Астров, объясняя свою любовь к лесам. А с Еленой влюбленные мужчины и вовсе не церемонятся: чуть что заваливая на спину. Соня и Маман срифмованы в своей безнадежной пылкой страсти: у одной к Серебрякову, у другой к Астрову. Актеры Вахтанговского театра играют смело-комедийно, с вызывающей гротесковой яркостью, которая долго казалась несовместимой с чеховской акварелью. Однако от этого шутовского эксцентрического мельтешения драма чеховских персонажей отнюдь не теряется, а становится, если угодно, только безысходнее.

В лунном свете можно обольщаться, что, повернись жизнь по-другому, ты был бы Шопенгауэром или Достоевским, а любимая женщина просыпалась бы у твоей груди, разбуженная грозой. В беспощадном солнечном очевидно — никакие мечты героев никогда не имели шанса сбыться. «Я хочу, чтобы вы меня уважали!» — обратится Елена к Астрову… И так понятно, что никогда не найдется на этой земле человек, который будет ее уважать. Никогда этой Соне (Мария Бердинских) не попадется мужчина, который разглядел бы за ее неуклюжими стародевическими повадками юную девушку. Никогда не встретится женщина, способная полюбить недотепу дядю Ваню, который так тоскует по нежности и любви. Мобильный, яркий, наполненный музыкой и броскими, почти эстрадными номерами спектакль Римаса Туминаса, возможно, одно из самых беспросветных прочтений Чехова последних лет.

Среди карикатурной графичной манеры, в которой созданы другие персонажи, дядя Ваня Сергея Маковецкого — портрет маслом, любовно выписанный рукой мастера. Его дядя Ваня стал центром и оправданием вахтанговской постановки и одним из лучших Войницких русской сцены. В дяде Ване Сергей Маковецкий создал вариант вечного неудачника, старой девы мужского пола: немолод, помят, принижен. Искренне признается и в своей зависти к профессору («какой успех у женщин!»), и в своей ненависти к нему (вышел в отставку и никому не известен, никто о нем не пишет!). И эта зависть, и эта ненависть — тоже жалкие, убогие, ничтожные — оборотная сторона собачьей преданности мужу покойной сестры. Недаром дядя Ваня все норовит вытянуться перед ним навытяжку. Дядя Ваня ухаживает за Еленой с такой суетливой неумелостью застарелого холостяка, что понятно, что даже на необитаемом острове супруга профессора не увидит в нем мужчину. Объясняясь в любви, он путается в своих подтяжках, неумело расстегивает воротник рубашки и лезет на Елену в самый неподходящий момент. Брезгливо помогая ему застегнуться, Елена бросит через плечо: «Это же противно, в конце концов!»

В финале дядя Ваня почти физически страдает от осознания, что ему 47 лет и прожить он сможет еще пару десятилетий («скажем, если я доживу до 60»), а чем заполнить эти годы? Как их вытерпеть? Трагично, когда человек, который мог бы стать Шопенгауэром, вынужден всю жизнь заниматься продажей муки и творога; горько, когда жизнь избранника не складывается в судьбу. В спектакле Вахтанговского театра внятно звучит другое: ужасна жизнь человека, который не способен ни к чему, кроме торговли творогом, но мучается в этой своей обделенности. Катастрофа, когда жизнь, по чеховскому выражению, «отсасывает крылья». Но и жизнь человека, рожденного бескрылым, не менее страшна. Римас Туминас не прочерчивает свои мысли курсивом (иногда кажется, что он вообще избегает их договаривать), но вахтанговская премьера заставляет думать о вещах бытийственных. Потому каждый хоть ненадолго, но ощущал себя пасынком — дядей Ваней, осознавая, что «все люди на земле — приживалы у Господа Бога».