Театр имени Вахтангова второй сезон подряд открывает премьерой. 2 сентября он покажет спектакль по пьесе Чехова «Дядя Ваня». В Москве появились плакаты: на них — лицо исполнителя главной роли Сергея Маковецкого. Глаза широко, по-детски распахнуты, женские пальцы поддерживают веки. В пьесе Чехова Дядя Ваня говорит, что у него открылись глаза, считает, что он прозрел, — и об этом вспоминаешь, глядя на рекламный плакат спектакля. Но в самом спектакле — иначе. В его финале Соня, в прямом смысле слова, открывает глаза дяди Вани и он, медленно-медленно пятясь, уходит вглубь сцены и как будто бы растворяется в луче света, умирает.

О том, что это означает, говорит Сергей Маковецкий: — Для себя знаю, догадываюсь, фантазирую, но никому об этом не скажу. Потому что, если я сейчас скажу, что-то может уйти дорогое. Я уверен, если зрители придут, увидят вот это распахнутое, кто-то скажет — человеку открыли глаза на мир, а кто-то скажет — посмертная маска, кто-то скажет — удивление, а кто-то скажет — памятник. Каждый пусть примет эти глаза по-своему.

Мы разговариваем после генеральной репетиции. Ясно, что после премьеры актеры успокоятся и слова найдут. А пока поищу их я. Все помнят, что весной в театре был скандал. Министерство культуры решило не продлевать контракт с художественным руководителем Римасом Туминасом — говорят, поводом послужила жалоба четырех народных артистов. Большая часть труппы вступилась за своего лидера. Министр культуры принес извинения, посмотрел первые прогоны спектакля «Дядя Ваня», ему понравилось; инцидент был исчерпан. Смешно, конечно, что режиссеру такого ранга приходиться что-то доказывать, но после весеннего обострения выходило, что доказывать надо.

Все в порядке: Туминас показал очень интересный и страшный спектакль. В чрезвычайно условную, образную форму он вложил мысли и настроения чеховской пьесы. «Дядя Ваня» — одна из самых репертуарных вещей, ее играют постоянно; из сравнительно недавних постановок — мхатовская и Малого драматического театра Петербурга. В обеих версиях было много солнечного света, светлых одежд, приятных деревянных фактур. В спектакле вахтанговцев сцена кажется огромной, серой и пустой. Сценограф Адомас Яцовскис построил одну за другой две стены из темных, будто отсыревших камней, с огромными проемами — как бы две рамы, в которые вставлены «сцены из деревенской жизни». Где-то вдали виднеется каменный лев — остаток прежней роскоши. От быта представительствуют: обшарпанный диван, да еще старинный верстак и ржавые весы, которые никто никогда не использует по назначению. Здесь не работают. Все вместе похоже на склеп, в котором похоронены, вернее, похоронили сами себя обитатели усадьбы Войницких. У них есть прошлое и мечты о будущем, но настоящей жизни нет и не предвидится.

«Картина полного вырождения», — диагноз доктора Астрова. Тех, которые «вырождаются» — будь то помятый, потрепанный, жалкий Дядя Ваня, злой, колючий, агрессивный Астров (Артур Иванов), наполовину ребенок, а на вторую — уже старая дева Соня (Евгения Крегжде) — всех жалко. Пришельцев — мраморно-холодную Елену (Анна Дубровская) и насквозь фальшивого позера Серебрякова (Владимир Симонов) — ничуть. При встрече с ними «местные» встрепенулись, задергали лапками, повлюблялись, поперессорились, пофилософствовали, приняли агонию за начало новой жизни. А потом, разобрав что к чему, проводив гостей, остались там же, где и были, без всякой надежды на перемены и с упованием единственно на Господа Бога, в которого они не столько верят, сколько пробуют увериться.

Последний монолог Сони у Туминаса напоминает и о финале спектакля Льва Додина, и о том, что было намного раньше, — о «Трех сестрах» Юрия Любимова в Театре на Таганке. Там монолог Ольги тоже не воспринимался как утешительный. Да и к чему нас утешать? Не лучше ли открыть глаза на то, как мы живем.