После блистательного спектакля вахтанговцев «Пиковая дама» Пушкина не становится понятнее или проще для читательского/зрительского восприятия. Напротив: в колеблющемся мерцании свечей, в петербургской ночной тьме, в зеленом сукне огромного игорного стола, который постоянно притягивает взгляды, тайны и загадки множатся — как множатся в зеркалах отражения.  И не надо их разгадывать. Надо послушно позволить гениальному режиссеру Петру Фоменко и фантастической труппе, в которой даже маленькие роли исполняют народные и заслуженные, вести себя за руку по пространству перенесенной на театральную сцену лаконичной и емкой пушкинской повести.

Встреча трех времен Мистическое число «три» привязано к этой постановке накрепко. Пушкинская легкость (обманчивая, просто он не зарывается тяжко, как рудокоп, в философские и мистические глубины, а проходит их насквозь). Традиционная легкость и изящество вахтанговского стиля (как любая легенда, по большей части утраченного, но временами напоминающего о себе). И фирменное свойство режиссуры Фоменко: говорить о важных вещах шутливо, иронически, но при этом не поступаясь их значимостью.

Вот первая триада спектакля. Назовем ее моцартианской: моцартианство есть и у Пушкина, и у Вахтангова, и у Фоменко. Вторая триада: это три эпохи, сведенные в спектакле. Эпоха Графини (Людмила Максакова), канувший в прошлое галантный век. Затем, время, которое мы называем пушкинской эпохой, хотя она окончилась раньше смерти поэта — ссылкой во глубину сибирских руд. Театр откровенно любуется этой эпохой: она была веселой, немного взбалмошной и… благородной. От ее имени в спектакле представительствует песня на стихи Дениса Давыдова «Где гусары прежних лет, где гусары удалые?…» Они — эти гусары (или конногвардейцы: «не мастерица я полки те различать», — как говорила грибоедовская старуха Хлестова) уже в прошедшем времени, но не чуют этого; как знак принадлежности к эпохе, они держат в руках томики (надо думать, пушкинские) и изредка для виду заглядывают в них.

Для гусаров прежних лет история с «тремя картами» графини — всего лишь забавный анекдот. Разыгрывают его в лицах они с почти детской непосредственностью: кто-то цепляет на себя ночной колпак и становится прижимистым супругом Графини, кто-то криво надевает парик, изображая герцога Орлеанского, кто-то сипит и картавит а ля таинственный граф Сен-Жермен. Всерьез к этой теме относиться нельзя, анекдот годится только для поддержания дружеской застольной беседы. Но в проеме окна уже затаилась новая эпоха, в образе человека в черном, который боится рискнуть необходимым в надежде приобрести излишнее, но развяжи ему руки — и он начнет хапать это излишнее, не задумываясь ни о чем.

Возможно, пушкинский Герман, сыгранный Евгением Князевым, и есть предшественник Родиона Романовича Раскольникова, мыслителя, куда более радикального — тот свою старуху не довел до инсульта, а элементарно раскроил череп топором, да к тому же не ради 188 000 рублей того времени (таким мог стать конечный выигрыш Германа, не обмишурься он), а ради каких-то жалких побрякушек из ломбарда. Прямая линия к Достоевскому, конечно, прочерчивается: профиль Наполеона и душа Мефистофеля напоминают строки из «Онегина»: «Мы все глядим в Наполеоны. Двуногих тварей миллионы для нас орудие одно», а для Достоевского образ Наполеона связывается уже почти исключительно с идеей обогащения! И, конечно, простушечка Лиза (Марина Есипенко), да и Графиня для этого Германна (в профиль больше похожего на зловещую маску венецианского маскарада, чем на Бонапарта) — орудие одно… Карты биты окончательно.

Самое сокровенное в этом спектакле передано через образы Графини (Людмила Максакова феерична и в ускользающем абрисе «Венеры Московской», и в старческих капризах своей героини) и Тайной недоброжелательности (Юлия Рутберг играет бесплотное существо, «второе Я» Германа и вместе с тем его «черного человека», квинтэссенцию самого порочного, что есть в душе героя, нужную, чтобы Герман ужаснулся себе. От этого образа веет уже символизмом ХХ века… Так ведь на то Пушкин и есть наше всё, чтобы нести в себе (в свернутом состоянии) художественные открытия будущего.

Для Петра Фоменко в «Пиковой даме» нет ничего случайного. Слова Графини: «Это только шутка» находят продолжение в финале, когда Германа, уже проигравшегося и сошедшего с ума, Графиня матерински обнимает и целует в голову: «Мол, не печальтесь, славную все-таки шутку сыграли мы с вами, молодой человек!» Фоменко раскрывает нам и то, зачем нужен эпилог, который кажется хотя бы частично избыточным. Ну хорошо, то, что случилось с Германом и Лизой, мы хотим знать, но какое нам дело до того, что Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине? А такое, что для Пушкина с крахом Германа жизнь не заканчивается, она течет своим чередом, со своими маленькими радостями и сенсациями… Правда, уже без трех карт: они биты окончательно!