Интереснее всего, быть может, разобраться в том, как Фоменко читает пушкинский текст. В начале спектакля все действующие лица выходят и начинают настраиваться, как оркестранты, повторяя, проговаривая какую-нибудь фразу из своей роли. У каждого персонажа в руках синий томик Пушкина. Эти томики будут возникать на протяжении всего спектакля; один из них позднее выпадет из рук Графини, и Германн поймёт, что она умерла. В первой сцене игроки читают по книгам и авторский текст, и свои реплики. Кажется, что произносится каждое слово. Однако такое пристальное чтение требует невероятной внутренней свободы; когда так уверенно ориентируются в пушкинском слове, что могут позволить себе и некоторые вольности: в спектакль войдёт не весь текст, будет порой нарушена и последовательность эпизодов.

Повесть Пушкина начинается эпиграфом — «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность». Эпиграф читает актриса (Юлия Рутберг), которой суждено эту Тайную недоброжелательность сыграть. Впрочем, это не столько Недоброжелательность, сколько сообщница Германна — ей отданы реплики, в которых намечен поворот в судьбе героя: «Эта минута решила его участь», «Случай избавил его от хлопот», «Наконец! — вырывает записку из рук Лизы — она оросила ему в окошко… письмо». Томский начинает рассказ: «Лет шестьдесят тому назад»… Эту же строку подхватывает бабушка и пропевает её на мотив знаменитой песенки Графини из оперы Чайковского.

Далее идёт сцена с бабушкой — Московской Венерой. А там является и дедушка, и Сен-Жермен. Причём роли их охотно разыгрывают тут же сидящие гости. Первая сцена (первая главка повести) заканчивается у Фоменко словами Германна «Случай! Сказка! Анекдот!», хотя слово «анекдот» взято уже из второй главы, из фразы «Анекдот о трёх картах сильно подействовал на его воображение. ..» (эту фразу произносит Тайная недоброжелательность, сразу же вслед за тем, как Германн скажет — «анекдот»), так что пушкинская хронология нарушается, зато восстанавливается хронология повествовательная: Германн оказывается перед домом графини, затем замечает в окне Лизу — и лишь после этого режиссёр возвращается к началу второй главы, к сцене в доме Графини.

Давно замечено, что неясные очертания трёх карт — тройка, семёрка, туз — проносились в голове Германна и раньше. Несмотря на то, что «анекдот» подействовал на него сильно, он говорит себе: «Расчёт, умеренность и трудолюбие. .. вот что уТРОИТ, уСЕМЕРит мой капитал (ТУЗ)». Князев произносит эти слова очень значительно и не раз на протяжении спектакля.

Фраза Графини «Подвинь мне скамеечку, ближе… Ну!» — превращается в ритуал; сцена со скамеечкой повторяется несколько раз как обязательное завершение прогулки. И сама прогулка, и постоянное её откладывание из-за «прехолодного ветра», и постоянный вопрос «А какова погода?», обращённый к камердинеру, превращаются в бесконечную карусель, составляющую жизнь Лизы. Вот воспитанница, уже одетая, готова выпорхнуть из дома, как вдруг приносят книги от князя. «Успеешь, матушка. Сиди здесь!» — приказывает Графиня. Лиза садится прямо на пол. «Читай». Лиза читает про себя. «Вслух!» Лиза начинает: «Графиня не имела злой души, но была своенравна как женщина, избалованная светом», и дальше по тексту «Пиковой дамы» — свою печальную повесть. Лиза постепенно выходит на передний план, садится за маленький круглый столик, и чем дальше читает, тем больше узнаёт в этом описании себя и произносит: «И вот моя жизнь?» И ещё два слова поразили её — «Домашняя мученица». Она их повторит не раз. Вот Лиза едет в карете, зажав в руке записку Германна. Графиня «делает вопросы»: «Кто это с нами встретился?» — Лиза вздрагивает, словно подозревая, что Графиня заметила молодого человека. «Как зовут…» — «Кого?» — «Этот мост?» — «Что там написано?» — «Где?» — «На вывеске?» Весь диалог построен так, будто Графиня знает о Германне и о письме, хотя ни одного слова не изменено.

Значительными оказываются не только ключевые слова — обыгрываются, становятся действием и самые незначительные. У Пушкина: «Подали обедать». В спектакле эту ремарку трижды монотонно — торжественно произнесёт камердинер. В сцене отпевания Графини: «Родственники первые пошли…» По толпе прокатывается шёпот: «Родственники, родственники, смотрите…». «Гости…». И тут же эхом: «Гости, гости пошли…». «Домашние. ..» и так далее.

Некоторые фразы Фоменко убирает сознательно. Так, в сцене объяснения с Графиней зритель ждёт, когда же Германн вытащит пистолет, но обманывается: пистолета не будет. Следовательно, не будет и слов, обращённых к Лизе: «Пистолет мой не заряжен». А где-то позволяет себе кое-что домыслить: «Подошедшие к ним три дамы с вопросами — oubli ou regret? (забвение или сожаление — Прим. автора) — прервали разговор». Сколько слов, столько и девушек, включая маленькое «оu». По принципу «А» и «Б» сидели на трубе. Томский говорит «оu» и выбирает Полину, на которой впоследствии женится. Если вы “oobli”, то как бы не было “regret”, — произносит потом Полина.

Но интереснее всего в спектакле решена линия Германна и Графини, поскольку всё прочитано через фразу «сделаться её любовником». В первый раз Германн произносит её, ещё не видав старухи, затем вскрикивает с |ужасом, когда она раздевается после бала: «Сделаться её любовником?» Сцена со старухой — центральная в спектакле. Начинается она с бессонницы, когда Графиня, крикнув «Прочь!» своим девушкам, проходит сквозь пуcтое овальное зеркало и начинает блуждать по сумеркам, полным обрывистых видений. Воспользовавшись всеми преимуществами поворотного круга, она взбирается наверх, на огромный, чуть покатый круглый стол, посередине которого — вольтеровское кресло и — является незнакомый мужчина. Это сцена страсти. Германн умоляет — старуха начинает кокетливо бормотать что-то: «…лет шестьдесят, Ришелье чуть не застрелился…» — скомкано пересказывает то, что поведал в начале Томский.

Эта история, ещё более сжатая, прозвучит и в третий раз, когда Германн окажется в комнате Лизы. У — Пушкина: «Германн сел на окошко… и всё — рассказал». Затем оба спустятся вниз. Там Германн целует плечи Графини. Целует не уродливую старуху, а Московскую Венеру, красавицу, какой она была давным-давно. Не случайно Германн, уходя от неё, вспоминает её истлевшего любовника. Германн замещает его физически, в том же пространстве. Однако вряд ли стоит искать здесь фрейдистские мотивы; Германн-Князев играет страсть. А страсть к картам сродни страсти любовной. Спектакль заканчивается, как и начинается, эпиграфом. Три персонажа на авансцене — Графиня, насмешливо облокотившаяся о круглый игральный столик, Тайная недоброжелательность и Германн в смирительной рубашке — исполняют нечто вроде оперного трио: ТАЙНАЯ НЕДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ. Пиковая дама. ГЕРМАНН. Тройка… ГРАФИНЯ (поёт)… ТАЙНАЯ НЕДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ. Означает… ГЕРМАНН. Семёрка… ГРАФИНЯ (поёт)… | ТАЙНАЯ НЕДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ. Тайную… ГЕРМАНН. Туз. ГРАФИНЯ. “Je ne sais pas” ТАЙНАЯ НЕДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ. Недоброжелательность… ГРАФИНЯ. «Рourquoi!?» Это “Pourquoi”, финальная нота спектакля, как “Oh?” англичанина Юрия Яковлева в ответ на предположение, что Германн — побочный сын старухи, как и «ння» («мда», излюбленное словечко Графини) — из тех звука что повисают после спектакля в воздухе; они запомнятся надолго.

Фоменко показал, что можно свободно передвигаться по тексту, не нарушив его структуру. Но главное — ему удалось освободить текст от оперы, возвращая ему иронию. Именно свобода делает этот спектакль совершенным в его театральности.