Для героев нового спектакля С. Яшина (режиссер С. Голомазов) ситуация складывается трагично. На безмолвном острове волею судьбы встречаются двое, причем один из них, немолодой известный писатель Абель Знорко (В. Лановой), оказывается бывшим любовником, другой — некий Эрик Ларсен (Е. Князев) — мужем одной и той же женщины. Как выяснится позже — давно умершей. Все, что осталось от нее, — письма. В них — любовь к тому, кто отказался от нее ради творчества. Но главное, и это еще один пронзительный поворот спектакля, большая их часть написана самим мужем (!) уже после ее смерти, в отчаянной попытке хоть так продлить ее земное существование.

Мучительный диалог, покаяние, прозрение и вторящий им тяжкий шум прибоя, крики чаек и томительные пейзажи в духе Чюрлениса (сценография и костюмы А. Коженковой). Словом, сама безысходность? Впрочем, в эти пейзажи вписаны не только две фигуры, но и две стихии спектакля, кажется, не всегда ладящие здесь меж собой. Основная — интеллектуально-психологическая, связанная с воспаленным воображением писателя.

И, Бог ты мой, чего здесь только не возникает! И целая массовка по-оперному декорированных извивающихся химер, и сам он — уже в роли Князя Тьмы во главе глумливой свиты, подскакивающей в судорожных ритмах: Прежний шитый золотой камзол и треугольная шляпа с перьями сменятся на красные зловещие одежды. Ну чем не бал у Сатаны! Кажется, еще немного, и эта визуальная самодостаточность режиссера и художника, замешанная на столь нетрадиционно понятой вахтанговской театральности, окончательно оттеснит хрупкую, сложную жизнь, что возникает на сцене.

К счастью, этого не происходит. И тогда зрители получают возможность не только прикоснуться к почти забытой на нашей сцене тайне дуэтного искусства (его тонкой вязи, алогичной взрывчатости), но ощутить и другое.

Для Ланового и Князева этот спектакль стал во многом переломным. Оба рискнули попробовать себя в новом ракурсе. Так, для Ланового, признанного романтического героя-любовника, сама скульптурная выразительность формы здесь оказалась подсвечена страданием. А мироощущение закатного возраста внесло рациональную строгость и печальную чистоту даже в интонационный лад его героя Его партнер Е. Князев, напротив, кажется, впервые отпускает себя в «свободный полет», освобождаясь от жесткого рисунка, некой заданности. И тогда в исполнение приходят давно ожидаемая импрессионистская недоговоренность и объем, вибрация полутонов и обаяние незащищенности. Его странный герой, нелепо размахивающий руками и от волнения проглатывающий слова при воспоминании об умершей, сумеет заразить зрителей своими «зонами молчания». И это едва ли не самое интересное, что есть в спектакле. Итак, любовь, смерть и Одиночество — это незримое чудовище, рано или поздно поселяющееся в душе каждого из нас…