Стих Ростана и стены Вахтанговского театра подействовали на режиссера Владимира Мирзоева явно гипнотически. Обычно супрематист Мирзоев обходится с драматургией потребительски. Любые тексты, невзирая на фамилии классиков, использует как курортный аккордеонист классическую музыку — в качестве музыкального сопровождения на зарядке: «Танец маленьких лебедей» — подскоки, «Марш тореадора» — интенсивная ходьба высоко поднимая колени, тема любви из «Травиаты» — потягивание.

У Мирзоева, в свою очередь, Шекспир — инфернальный маскарад, Гоголь — эстетика ГУЛАГа, Тургенев — сеанс психоанализа, еще Шекспир — шоу помешанных, Бернард Шоу — показ мод с элементами специфической хореографии.

В вахтанговском «Сирано де Бержераке» Мирзоев вдруг оставил эти уморительно комичные для публики и смертельные для сочинителей пляски и, кажется, впервые использовал текст пьесы не как фундамент для своих собственных экспромтов и даже не как подиум для демонстрации «от кутюр» художника по костюмам Павла Каплевича — он отыскал гармонию между текстом пьесы и своим постановочным стилем. От этого неожиданного консенсуса выиграли и режиссер, и драматург. Мирзоев перестал казаться остроумным формалистом, Ростан — невозможно пафосным и высокопарным. Гэги, шуточки, вставные номера и хореографические опусы, которыми прежде сверх меры насыщал свои постановки Владимир Мирзоев, в «Сирано де Бержераке» выглядят столь естественными, что, кажется, у Ростана непременно найдется соответствующая ремарка. Что-нибудь вроде «вертится на стуле от нетерпения» — это о Сирано, слушающем любовную исповедь Роксаны.

«Отворачивается и, скукожившись, как тюфяк, импровизирует на фортепиано» — это о нем же, понявшем, что исповедь — о любви, но, увы, не к нему. «Выкручивается весь так, что уже начинает стихотворствовать на языке сурдопереводчиков» — это когда подсказывает в ночной тьме красавцу Кристиану слова любовного признанья. «Пищит какую-то нелепую песенку и чуть не скачет на одной ножке » — и это о Сирано, понявшем, что это из-за его рифмованных, дважды в день посылаемых писем, а вовсе не из-за тоски по Кристиану явилась на поле сражений красавица Роксана.

Пылкое воображение романтика Ростана и героический мушкетерский настрой пьесы Мирзоев снизил до прозаических офицерских будней, когда влюбляются в актрис и куртизанок, сочиняют стихи и дерутся на дуэлях от необыкновенного прилива сил, неумеренного количества алкоголя или разозлившись на едкую шутку. Собственно говоря, занять досуг и расцветить будни господам гвардейцам больше и нечем. В поэте де Бержераке в исполнении Максима Суханова тоже нет ничего героического. Он носит какой-то восточный халат. Он не чеканит стих — он читает, как поэты в Политехническом, — гнусавя, пришептывая, подвывая, воздев глаза в неопределенную точку пространства. Он иногда орудует шваброй вместо шпаги. Он дружит с кондитером — любителем поэзии и аплодирует рифмованному рецепту изготовления миндального печенья. Он, большой, лысый, с нелепым носом — в общем, «презабавное существо де Бержерак», говорят товарищи в полку, — так искренне любит куртизанку Роксану, что нелепо, по-детски робеет, смущается и сворачивается в комочек от одного ее невольного прикосновения. Весь цинизм, ухарство бывалого вояки, напускное бретерство, злая ирония — весь этот героизм от того, что он, такой бесстрашный, боится открыть окружающим свою искреннюю и ранимую душу, не хочет нежности, страшась в ней обмануться, и потому, осторожно укладывая свою большую голову на руки Роксане, твердит, как заклятье, «не надо нежности, я буду одинок». Никогда прежде режиссеру Владимиру Мирзоеву не удавалась такая высокая трагедия.