Восклицает шекспировский Гамлет после игры заезжего комедианта, обливающегося слезами над судьбой несчастнейшей из троянских цариц — Гекубы. А что нам, сегодняшним зрителям нового спектакля театра Е. Вахтангова «Троил и Крессида» Шекспира в постановке Р. Туманиса, до счастий и несчастий троянских героев, греческих полководцев — слезы или смех, прозрение или презрение, или все и делов-то, по-нашему «на троих», а если уж греки, то действительно древние.

Если глобально, то первое впечатление от спектакля: будто ставил его Нерон, с кифарой в руках наблюдающий за пожирающим пожаром Рима. А зрителем у него был, к черту хронологию, жестокосердный Калигула, приведший на театр Сената — своего коня, считая нелюбимых сенаторов равным и по разуму любимой лошади. И зря мы веками возмущались поступком Калигулы. Вот как раз в день вахтанговско — туманисовской премьеры по телевидению в передаче «Золотая утка» в студию привели живую корову, чтобы показать, что она доится лучше, когда около нее поют полуголые красавицы из ансамбля. Вот тебе и Калигула вместе с Нероном. И кифара есть, и лошадь-корова на театре. Но это первое общекосмическое впечатление от спектакля Р. Туманиса — многофигурная, ужаленная всеми пороками планеты толпа троянцев и греков, для которых наслаждение — форма жизни, война — образ бытия, лозунг — цель оправдывает средства, мечта — грабь награбленное, любовь — понятие материальное. А материя уже изначально бездуховна.

Но вот мы всматриваемся в лица, портреты, мизансцены, в сюжет, характеры, и вырисовываются подробности — драгоценное обрамление драгоценных минут режиссерской мысли. Уже видятся памятные приметы литовской режиссерской палитры — тяжелый психологизм медлительного народа, загадочное мерцание загадочного импрессионизма, глухое неотсвечивание «черного квадрата» всемирного Малевича, дружественная связь легендарного Станиславского с легендой Мельтиниса, стремление перевести каждый словесный образ драмы в зрительный образ — соединить, а подчас и вовсе заменить вербальное — визуальным. Здесь и огромный таран, висящий над головами троянцев и греков, а вдруг и над нами, таран бесконечной войны всех и со всеми (художник Ю. Табакова). Здесь, на безразмерном этом мече боев и боев, приютился маленький живой цветочек, который никак не могут полить ни друзья, ни враги, и лейка есть, и вода, но нет воли к миру, зачем поливать живые ростки, если сам ты обрек себя на «молодую» смерть.

Здесь и прекрасная женщина — Нина в лермонтовско — туманинском «Маскараде», долго стоящая на возвышении, словно статуя, поодаль от обезумевших игроков-картежников. Здесь и прекрасная женщина Андромаха в шекспировском спектакле, долго стоящая на возвышении, словно статуя, поодаль от обезумевших игроков-смертников. Нина — мертвая, игроки — живые, но мертвы именно они, духовно жива — она. Андромаха должна родить, еще и поэтому ее отгоняют от себя уже духовно мертвые бойцы ради самой битвы. Здесь и гора потрепанных чемоданов, вечной визитной карточкой печально суровой Литвы, которую все теснили и теснили соседи и несоседи, а она, плача и воюя, все двигалась на Запад, на Восток, в неизвестность. Здесь и пророчица Кассандра, особая, не шекспировская, литовская Кассандра, какой была некогда в спектакле Туманиса «Вишневый сад» обреченная ясновидящая Раневская, знающая, что будет разрушен ее «троянский вишневый сад».

Немало в этом спектакле отличных режиссерских мизансцен. С творческой радостью, с профессиональным мастерством, поддержанным вахтанговскими актерами. Вот упал на авансцене Ахилл (В. Добронравов), мучительно вскинув вверх ногу уязвимой, незащищенной богами пяткой, знаменитой «Ахиллесовой пятой», символизирующей в спектакле слабость всей греческой силы, осаждающей страдалицу Трою. Интересен и другой пластический образ — неподвижное стояние Патрокла в исполнении артиста С. Епишева, стояние столь долгое, что уже и не веришь даже в возможности чудесного мима — изваяние, да и только. Без шекспировских слов — ясна здесь и еще одна театрально высказанная шекспировская мысль — пройдут века и царства, но не пройдут сладострастные пороки человечества, являясь во все новых обличиях, в разные миры и эпохи. Безостановочные войны ведут и к неудовлетворенной чувственности: разврат — не только порождение безделья, но и неправедного дела.

Хорош Л. Бичевин в роли Троила, подчиняющийся общему режиссерскому рисунку — перевести изобилие слов в пластическую щедрость. Артист резко меняет позы, жесты, ритмы, выражение лица в зависимости от душевного состояния — райской любви, адского гнева, желания остаться с Крессидой, необходимости идти в бой вслед за троянскими вождями — все это сделано, как в хорошем кино — кадр за кадром, клип за клипом, наезд за отъездом, крупный план за рассеянной дымкой. Прелестна красавица М. Есипенко в роли красавицы Андромахи, она бессильна в реальные свои дни, она прославлена в мифологической бесконечности. Упомянем и актрису А. Антонову в роли Кассандры. Обычно ее играют безумной, отрешенной от конкретных событий и судеб своей действительности, она пророчит, потому что богами ей дан такой дар. У вахтанговцев Кассандра любит отца, троянского царя Приама, своих братьев — Гектора, Париса, Троила, Энея, и потому ее страшные предвидения — не столько дар бесстрастных богов, но страстной души заботливой дочери в семействе бесчувственных мужчин, так теплее, трагичнее, человечнее. Не забудем и Гектора А. Иванова, давшего в спектакле характер сложный, одновременно и верный чести, и прикованный пороками к бесчестию.

Но слова особые хотелось бы сказать о двух актерских работах на вахтанговской сцене — Крессиде Е. Крегдже и Пандара, дяди Крессиды — В. Симонов. В этих работах слышится поистине фантастическая вахтанговская традиция, соединенная с дерзкой брехтовской театральностью. Шекспировская Крессида необыкновенно серьезна, царственно горделива, она дочь жреца Калхаса. Ей ведомы тайные пружины человеческих страстей. В спектакле же Крессида ближе к обычной городской девушке, крепко сбитой, ярко краснощекой, с непокорными кудряшками пышных волос, с задорными интонациями улично — крикливого голоса. Эта Крессида, как и у Шекспира, — дочь Калхаса, но по-другому понимает она своего отца. Калхас двоедушен, он и с Троей, он и с Грецией, почему же и ей не быть противоречивой, обманчивой, неверной, отдающей свою любовь то Троилу, то Диомеду, но так изящно, так по-человечески. Героиня — не она. Герои — они. Пусть сами и решают ее судьбу, ревнуют, бьются, а она пока сладко повздыхает о новом возлюбленном. По-моему, он и сам себе нравится, — В. Симонов, играющий роль сводника-любителя (нечто вроде нашего шоумена) Пандара, дяди Крессиды, — так вкусно, личностно, трагедийно весело сделана эта роль. Будто на шарнирах крутится голова этого трагического шута. То в зрительный зал обернется, то к людям спектакля. Одним кинет — шутку, другим — слезу. И куплет озорной запоет так современно, что и не поверишь, что написал куплет Шекспир. А ведь написал. «Ах, сильнее петуха любовник восклицает, но скоро счастье в ха-ха-ха, ах, ах преображает». Этот Пандар еще одним шекспировским куплетом завершает спектакль: — «Пока у пчелки в лапках мед, она резвится и поет, но чуть лишилась она жала — и мед и песни — все пропало».

Сатирическое жало не пропало в спектакле Туманиса, но, и оставаясь одно без меда, жалит уже цинично без разбора и правых и виноватых, не давая ни минуты самокритики, самоусовершенствования, самоанализа, а ведь все же Ахиллес, Гектор, Агамемнон — не только развратные, грубые дикари, как в спектакле, но еще и прекрасные легенды, как в ходе веков. Даже у самого Шекспира нет такого изобилия извращений в пьесе «Троил и Крессида». И ради чего? Эротическое перевозбуждение и так поразило наше общество, отныне не сомневающееся, что произошло оно от похотливой обезьяны. И еще, что предрекает нам этот спектакль? Ведь есть же в нем пророчица Кассандра. Что предрекает он — последний день Помпеи, гибель Содома и Гоморры, или прорыв к свету. А предрекать театру сегодня надо. Надо ему проснуться, наконец, среди новых «горячих точек» и «горячих про», чтобы сыграть свою роль не только в злой карикатуре, но и романтической партитуре. Так что же ждет нас? Вырождение или возрождение? — Пусть громче пророчит вахтанговско — туминосовская Кассандра.