В театральных вузах — пора дипломных спектаклей. Выпускники покидают стены своих альма-матер, а их «преемники» уже готовятся штурмовать эти бастионы, доказывая своё право на место под театральными софитами. И те, и другие принадлежат к поколению, которое часто называют потерянным. Не страшно ли передавать в их руки будущее отечественного театра? С этого вопроса и начался наш разговор с профессором Евгением КНЯЗЕВЫМ, народным артистом РФ, ректором Театрального института имени Бориса Щукина.

— Евгений Владимирович, неужели эти ребята «потеряны» безвозвратно?

— У меня две дочери: одной 20 лет, другой 18, так что поколение это не является для меня чем-то абстрактным. О его потерянности можно говорить ровно в той мере, в какой мы, взрослые, вообще перестали заниматься подрастающим поколением. Но сказать, что сегодня к нам приходят ребята, которым ничто не интересно и ничего не нужно, я не могу. У нас по-прежнему огромный конкурс, за право учиться они бьются, когда проваливаются — плачут. В конечном итоге мы отбираем 30 человек, которых и начинаем учить. Среди этих тридцати постепенно выявляются трое-четверо труднообучаемых или даже вообще необучаемых, но остальные вполне отдают себе отчёт в том, для чего они сюда пришли. Хотя не все поначалу понимают, что поступить было легче, чем учиться. Мы начинаем в 9.30 утра и заканчиваем к 10 вечера, но если ребятам предстоят самостоятельные показы, они и по ночам где-то репетируют. И в моё время так было. Без этого — никак. А ведь ещё надо гору всего прочитать по общеобразовательным предметам — истории театра, литературе и т.д.

— Значит, нечитающее поколение всё-таки можно усадить за книгу?

— Можно. Кого-то приходится заставлять. У нас на третьем курсе есть очень талантливый мальчишка, которого, тем не менее, пришлось отчислить за «хвосты». Вот он сейчас и пыхтит над книгами, потому как ему очень не хочется отсюда вылететь. А есть и такие, которых заставлять не нужно. Наоборот, они приходят в отчаяние от того, что в сутках только 24 часа. Если курс подбирается сильный, если есть ядро, то отстающие за ними тянутся. А если такого ядра нет, курс распадается на индивидуальности.

— Что важнее для студента — умение быть в ансамбле или проявить себя, доказать, что ты — солист?

— О солистах речь вообще не идёт. С самого начала предупреждаем: вы все в одинаковых условиях, единственное, что от вас требуется, — это освоить программу, то есть проявить трудоспособность и терпение. Нельзя опаздывать, надо прилично выглядеть. Рубен Николаевич Симонов говорил: вечером ты можешь делать всё что угодно, но утром в крахмальной рубашке и бабочке ты должен быть на репетиции. Одни это воспринимают, другие — нет. Кто-то начинает жаловаться: не могу проснуться, не могу столько прочесть?

— Просто как дети малые!

— Определённая доля инфантилизма в них, безусловно, есть. И это не их вина. Школа не приучила их ни к дисциплине, ни к напряжённой работе: там всё равно не выгонят и всерьёз не накажут. А тут всё очень строго. Наш институт достаточно закрытое учебное заведение, и студент обязан выполнять устав, по которому оно живёт уже почти сто лет.

— Дисциплина, трудолюбие? А как же талант?

— Один из наших блистательных педагогов, Иосиф Моисеевич Толчанов, любил повторять: мы здесь учим не тому, как талантливо играть, а как играть правильно. Талант, если он есть, потом прорвётся. Сначала надо «техникой» овладеть. Той самой системой Станиславского. Она, кстати, не для талантливых людей была разработана?

— Как это?! А для кого, для серой массы?

— Нет, для людей одарённых. Согласитесь, разница между талантом и одарённостью есть. И если иметь одарённость и освоить систему, тогда одарённость может превратиться в талант. Формула проста: трудолюбие, терпение и талант. Талант именно на третьем месте.

— Школа существует, пока есть педагоги, хранящие её традиции. Откуда берёте кадры?

— Когда уходит поколение блистательных педагогов, кажется, что обрывается связь времён. На самом деле это не так. Училище ведёт свой отсчёт с лекции, которую в 1914 году Вахтангов прочитал после провала «Усадьбы Ланиных», спектакля, поставленного им со студентами московских вузов. Его ученики стали развивать его принципы, в том числе и Борис Евгеньевич Захава, который руководил нашим училищем 54 года. Вот они и создали систему, которой мы пользуемся. Во времена, когда здесь преподавали Толчанов, Орочко и Мансурова, те, кто у них учился, с недоумением спрашивали, кто такие Катин-Ярцев, Буров, Ставская. Они тогда были начинающими, никому не известными педагогами. Теперь их ученики спрашивают, кто такие Владимир Иванов или Родион Овчинников. Или Любимцев. А это прекрасные педагоги. Эстафета передаётся из рук в руки. Но это долгий процесс. Если наш выпускник хочет попробовать себя в качестве педагога, то сначала он два года просто молча сидит на занятиях у мастеров. Потом, став стажёром, ещё два года он ведёт уроки в присутствии мастера, и только затем ему разрешают делать самостоятельные отрывки. Если он всё это выдержит, то получает статус педагога, но и это ещё не гарантия зачисления в штат института. Происходит, так сказать, естественный отбор. Право на преподавание получают лучшие из лучших.

— За 95 лет любые традиции могут трансформироваться. Мне часто приходится слышать, что вахтанговского духа ни в театре, ни в училище уже давно нет.

— Это трудный вопрос. Как-то к нам в учебный театр пришёл Лёня Ярмольник. Когда спектакль закончился, он воскликнул: «А школа-то наша — жива!»

Понимаете, Вахтанговский дух — понятие практически неуловимое. Я в каком-то журнале однажды обнаружил удивительное определение. Если автор отзовётся, буду очень признателен. «Вахтанговское — это поступать наперекор, выкидывать коленца, иронизировать сверх всякой осторожности, сквозь слёзы, сквозь смех и даже смерть. Вахтанговское — это быть страстным и уметь прокомментировать свою страсть, быть породистым и надменным и презирать свою надменность и доказать свою породу. Вахтанговское — это одним штрихом создать образ и в следующее мгновение без сожаления его разрушить, повесить чувство на кончике жеста, небрежно стряхнуть с языка остроту, заплакать сухими слезами и засмеяться уголками глаз. Смешать эксцентрику с психологизмом — фантастической крепости коктейль. Раздуть из мухи слона и так небрежно его не приметить. Даже из пустяка создать шедевр и при этом не раздуваться от гордости. Быть старым, мудрым и чувствовать себя молодым. Быть молодым, но не брюзжать, что немощен и стар».

И если на курсе будет хотя бы два-три человека, которые это воспримут, мы можем считать, что задачу свою выполнили. А если их будет десять, то это уже гениальный курс, такой, какой был у Катина-Ярцева, на котором учились Гундарева, Богатырёв и Райкин. Таким был курс, из которого выросла «Таганка». Систему, дающую такие результаты, надо сохранить. Это не означает, что в театральной педагогике нет места новому. Если найдётся человек, готовый предложить кардинально новую систему воспитания актёра, то почему бы на такой эксперимент не пойти, посмотреть, что из этого получится? Но это не значит, что былое наследие надо отвергнуть. Мы не претендуем на монополию.

Вахтанговский стиль может проявиться в любом театре нашей страны. Яркий, красочный психологический спектакль критики и веды немедленно называют вахтанговским. Но хочется, чтобы в самом Вахтанговском театре был руководитель, понимающий его природу.

Можешь предложить что-то своё — делай свой театр. Вахтангов сделал всего несколько спектаклей, но его последователи сумели сохранить и их, и театр. И этот театр имеет право на жизнь.

— Считается, что в 60-70-х театр у нас был больше чем театр, ибо он обладал способностью кардинально менять судьбы людей. А нынешний ни на что, кроме развлечения, не годен и до истинных высот духа уже никогда не поднимется. Вы с этим согласны?

— Мне кажется, что в этом утверждении есть немалая доля преувеличения. Маловероятно, чтобы спектакль, каким бы гениальным он ни был, смог кардинально повлиять на жизнь человека. Но подвигнуть его совершить какой-то конкретный поступок — сходить на могилу матери или принести жене цветы на 8 Марта — он, безусловно, может. В любые времена далеко не каждый спектакль становится подлинным произведением искусства. Чтобы одни шедевры — такого ни в одном виде творчества не бывает, ибо сама природа его на простые составляющие не раскладывается. Во времена Леонардо да Винчи краски добывали из камней и растений. Они не отличались особой яркостью, но свет свой сохранили до сих пор. А нынешние синтетические красители, при изначальной яркости, уже через пару лет начинают выцветать и пять веков точно не проживут. Для утилитарных целей вполне подходит огонь, добытый из зажигалки. А вот для творчества потребен огонь, добытый из трута.