Чем дальше уходят от нас великие страшные дни Отечественной войны, тем острее воспоминания тех немногих, кто еще жив. Труппу Театра Вахтангова внезапное объявление о начале войны застало на рабочем месте. Было солнечное тихое утро. Мы, ученики школы при Театре Вахтангова (никакого Института имени Щукина тогда и в помине не было), играли очередную массовку в утреннем спектакле «Фельдмаршал Кутузов». В репертуаре театра спектакль шел уже довольно давно, все к нему привыкли, играли без особого энтузиазма, но с этого утра, с этого часа началась совершенно другая жизнь.

«Это будет страшная война»

Мы, 18 летние ребята, играли русских крестьян, которые бросают своих коров и спасаются от нашествия Наполеона. В этот момент — как все знаково и символично! — услышали по радио голос Молотова, который сообщал о начале войны. Никто ничего не понял, да и не мог в тот момент осознать всего трагизма ситуации. Считалось, что к нам это сообщение не относится — до такой степени была сильна пропаганда. Нам же тщательно вдалбливалось, что «бить врага мы будем на его территории» и что «ни одной пяди своей земли никогда никому не отдадим».

И вот с этими мыслями я поехала домой — в нашу квартиру возле станции метро «Аэропорт». Папа стоял около репродуктора, держал на руках мою трехмесячную дочь и тихо-тихо говорил: «Это будет страшная война». Даже тогда, безумно любя моего бедного папу, я, внимавшая каждому его слову, не поняла, что нас ждет. Жизнь как будто не изменилась. Разве что с прилавков потихоньку исчезали продукты — соль, крупы, спички, а по квартирам стали ходить активистки и записывать, где есть маленькие дети и старики, чтобы эвакуировать. Но никакой паники не было.

«Открыл дверь и… увидел звезды»

Когда начались бомбардировки, вахтанговцы несли дежурство на крыше или внутри театра. Мой муж актер Володя Осенев был превосходным и талантливым во многих отношениях. Но еще он был очень исполнительный и в те роковые дни отвечал за дежурства. К нему подошел артист Миша Сидоркин (тогда он был очень популярный, снимался с Любовью Орловой) и сказал: «Володя, у меня к тебе большая просьба. Я должен дежурить на крыше, но можно я сегодня подежурю в парткоме? Там есть диван — я высплюсь. Ночь снимался и очень устал». Но Володя был Володя, он сказал: «Нет, ты будешь дежурить там, где я тебе сказал». Миша, понятно, обиделся, но утром, отдежурив, пошел в партком за своим пальто. Открыл дверь и… увидел звезды. Не было ничего — ни стены, ни парткома, ни пальто, ни дивана. Потому что ночью в ту часть здания попала бомба. И вот уже в эвакуации в Омске Миша мне говорил: «Ты знаешь, я два раза родился. Один раз меня мама родила, а второй раз — твой Володька. Если бы он позволил мне остаться в парткоме — я бы погиб».

Бомбежки начались в первый же месяц войны. Моя мама, заявила, что надо уезжать. Куда, к кому и, главное, как (из-за болезни мама с трудом передвигалась) — ее совершенно не интересовало. Выбрали городок Юрьевец, что на Волге, где жили знакомые каких-то знакомых. Было решено, что поедут мама, папа, моя старшая сестра и я с ребенком, а Володя Осенев останется в Москве, потому что театр продолжает играть спектакли. 21 июля мы всей семьей отправились на Ярославский вокзал, чтобы добраться до Кинешмы, а оттуда на каком-нибудь пароходе до Юрьевца. Народу на вокзале было великое множество. О расписании поездов никто, естественно, не знал. Внезапно подали состав, уже где-то набитый битком. Все засуетились, началась давка. Маму Володя почти волочил к перрону, а мы плелись с вещами. И вдруг… бомбежка. Мы упали на землю. Люди стали прижиматься друг к другу, кричать от страха и только мой отважный Володя бегал по вокзалу и всех успокаивал Бомбежка прекратилась так же внезапно, как и началась. Люди стали как-то виновато улыбаться друг другу, понемногу распаковываться, предлагая друг другу что-то съесть…

И вдруг из репродуктора раздалось объявление об отправлении поезда. Что тут началось! Это было страшнее бомбежки. Все, кое-как похватав вещи, бросились осаждать поезд. Володя каким-то чудом исхитрился втиснуть в вагон маму и через головы пассажиров переправил ей ребенка, а потом уже втиснулись и мы… «Грудной ребенок мешает пионерам» О дальнейших трудностях можно писать бесконечно. Главное, что жизнь в Юрьевце была не менее сложной. Я с трудом устроилась в заводскую многотиражку «Веретено», но вскоре была вынуждена покинуть редакцию, поскольку во фразе «коммюнике Советского Союза и США» сделала две ошибки: написала «коммюнике» с одним «м» и вместо США написала Америка. Куда деваться? В Юрьевце оставаться опасно (по тем временам за такую ошибку могли арестовать), но мы получили телеграмму, в которой говорилось, что Театр Вахтангова эвакуирован в Омск. И после долгих усилий моя сестра Тамара узнала, что в Казань (путь в Омск лежал через Казань) через несколько дней отплывает пароход с эвакуированным пионерским лагерем газеты «Правда».

Помню малюсенькую пристань, на которой толпились подозрительно великовозрастные пионеры с невероятно большим количеством престарелых пионервожатых (конечно, это были родители). На пароход нас не пускали, но от полного отчаяния нам удалось пропихнуть маму, а вещи уже кидали через головы ошалелых пионеров. Никто из команды не спрашивал, кто мы такие, откуда взялись и на каком основании забрались на пароход. Так или иначе, к третьему звонку мы впятером оказались на палубе среди тюков, чемоданов и снующих пионеров. И вот тут началось самое страшное: когда пароход отплыл от берега и на палубе стало холодно, все «пионеры» разбрелись по каютам, а команда не обращала на нас никакого внимания.  Ветер усиливался. Брызги долетали до нас. И в этот миг к нам подлетела одна из мамаш и стала дико, истошно кричать: откуда взялось это семейство, что это за грудной ребенок, который мешает спать нашим детям… Я оторвала от своей абсолютно «безмолочной» груди дочку, почти бросила ее на руки оторопелому своему папе, разорвала на себе кофту и истошно закричала: «Ну убейте меня и мою дочку, ну выкиньте мою больную мать за борт, ну сделайте все это — может, тогда вашему сыну будет комфортно отдыхать!» Она оторопела и сникла. Но не думаю, чтобы раскаялась.

«Нас осталось очень мало»

В Омске началась иная жизнь. Очень голодная, нищая, но радостная от того, что мы были уже среди вахтанговцев. Театр не прерывал своей творческой деятельности. Ставились спектакли «Фронт», «Сирано де Бержерак», «Русские люди», «Мадемуазель Нитуш», «Олеко Дундич»… А еще у нас был фронтовой филиал театра. И когда после Победы эта часть артистов снова влилась в труппу, я завидовала им белой завистью. И не только потому, что они, в отличие от нас, могли стать нужными фронту, но и потому что вернулись они «разбогатевшими». «Богатство» их заключалось в вещах привезенных из Германии. Например, у нас была актриса Вероника Васильева и ее муж, заведующий гримерным цехом Митя Ситнов. И когда в День Победы мы с Володей приехали на Арбат и пошли под проливным дождем к театру — нам встретились Вероника с Митькой. У них поверх одежды были целлофановые накидки. Я остановилась и подумала: «Сейчас умру от зависти. У меня никогда в жизни не будет такой красоты».

…День Победы мы всегда отмечаем в театре. И каждый раз в этот день приходят все, кто пережил войну, - слесари, токари, гримеры, костюмеры и, конечно, артисты. Но с каждым годом наша группа делается все меньше и меньше. До такой степени меньше, что уже в этом году будет всего несколько фронтовиков.

От редакции

Этой публикацией актриса Галина Коновалова и журнал «Театрал» начинают цикл очерков о вахтанговцах.