У Николая Михайловича Карамзина в его великом историческом труде было сказано, что дети, которые оказались охвачены военными событиями, намного быстрее взрослеют и познают добро и зло. Наверное, так оно и есть. Когда на твоих глазах гибнут близкие — это не может пройти даром для любого ребенка.

20 июня 1941 года мама отправила нас с сестрами в деревню к дедушке с бабушкой на Украину, в село Стрымба Кодымского района Одесской области. Нас решили отправить недели на две-три, пока родители не уйдут в отпуск и не приедут за нами. 22 июня в четыре часа утра мы сошли с поезда на станции Абамеликово (между Винницей, Одессой и Котовском). Над нами летели самолеты бомбить Одессу. Мама не приехала ни через три недели, ни через месяц, ни через год, ни через два, ни через три, а приехала только в конце апреля сорок четвертого года, после того, как 10 апреля была освобождена Одесса.

Во время оккупации условия были тяжелейшие. Мы работали в колхозе — кто как мог. Меня дед заставил пасти колхозных коров. Нас, мальчишек, подкармливали владельцы этих коров, как это принято на Украине. В начале войны одной сестре было четыре года, второй — десять, а мне — семь лет. Как-то мы прожили. Были и убийства, и голод… Кукуруза была главной едой. За три года мы ни разу не болели, хотя даже бегали босыми по снегу. Потому что кукуруза с чесноком — это идеальное лекарство против простуды.

Слава богу, все как-то обошлось. Но помню картину: когда наши отступали, дед стоял у ворот и говорил: «Тю, погибла Москва…» Действительно, наших отступало несколько человек, а немцы шли гигантской широкой лавиной. А когда в 44-м году, ближе к концу апреля, отступали уже немцы, с ними шли громадные машины, тяжеленные такие грузовики, — так грязь была такая страшная, что они из нее уже не могли вытащить свои машины и просто поджигали их. Эти кострища из семи горящих машин, пламя от которых вилось в черное украинское небо, надо было видеть — это было грандиозное для детского восприятия впечатление, которое осталось со мной на всю жизнь. И все это еще на фоне рвущихся снарядов…

Самое страшное мы узнали потом, когда мама приехала и все рассказала. Она вернулась инвалидом первой группы. Они с отцом работали на предприятии 754 — такой был военный химзавод. Пока ставился станок для разлива жидкости Молотова, 72 человека разливали эту вредную жидкость вручную по бутылкам. Через пять дней никто не вышел на работу. В доме появились люди «из органов»: думали, что это саботаж. На самом деле просто никто не мог уже встать: было полное уничтожение нервной системы, рук и ног. Наверное, мы тогда не могли оценить по-настоящему весь ужас ситуации. Потом я часто думал, сколько же маме пришлось перенести, какое это мужество! Ее перевозили из санатория в санаторий, лечили на Кавказе, а она все это время ничего не знала о нас. Когда мы вернулись после оккупации в Москву, было голодно. Я один раз только видел слезы у мамы, когда она в конце 44-го года сварила нам картошку, а шелуху не выбросила. Мне было мало, я же мальчик, и она мне эту шелуху поджарила с маслом. Когда меня стало выворачивать, она в первый раз заплакала — от полной безысходности.

Очень хорошо помню, как мама рассказывала о 16 октября 41-го года, когда начались грабежи магазинов, на улицах грабили людей. Часть Москвы уже уезжала на восток, и казалось, что рухнуло все и город не удержать. Это был самый тяжелый день для Москвы. Но вдруг стало известно, что Сталин остался в Москве, не поехал в Куйбышев — это было великое событие. И тут же грабежи прекратились. Даже в такие времена мои родители продолжали мужественно верить, что все будет в порядке. И все верили: страна выдержит. Так что сейчас такой силе веры можно только завидовать. Потому что именно она и позволила выстоять.