Недавно Сергей Маковецкий сыграл Войницкого в «Дяде Ване» Римаса Туманиса. Спектакль, вышедший на сцене Театра им. Вахтангова, стал одной из самых обсуждаемых премьер в Москве. Но в актерском багаже, да и в душе самого Маковецкого вот уже более десяти лет есть и другая очень важная для него чеховская роль — Андрей Коврин из «Черного монаха». О Чехове в своей жизни Сергей Маковецкий специально для «Известий» рассказал Марине Вашуковой.

Известия: Может ли актер считать себя состоявшимся, если у него нет чеховских ролей?

Сергей Маковецкий: Наверняка бывают судьбы актерские, в которых нет Чехова. Я бы не сказал, что эти актеры несчастны. Можно вспомнить гениальную фразу Фаины Раневской в ответ на чью-то реплику, что Мона Лиза «не производит впечатления». «Эта дама уже сама может выбирать, на кого ей производить впечатление». Не исключено, что Антон Павлович тоже выбирает. Так же как, например, Булгаков. Я не верю в мистику, вернее, не хочу в нее погружаться, но наверняка что-то присутствует рядышком с таким произведением, как «Мастер и Маргарита». Давайте так будем говорить: они сами избирают актеров и режиссеров.

Известия: Со временем как-то менялось ваше актерское ощущение Чехова?

Маковецкий: Да. Я помню свою первую чеховскую роль в студенческие годы. У нас был дипломный спектакль по Чехову из нескольких рассказов. Я играл рассказ «Свидание, хотя и состоялось, но…». Прелестный рассказ, я до сих пор его играю, когда встречаюсь с публикой. Вообще люблю Чехова, читаю его с удовольствием. Но когда мы стали репетировать «Черного монаха» с Камой Гинкасом, где я играю Коврина, я взглянул на Чехова иначе. Вообще Гинкас удивительно знает Чехова и понимает его. Я убедился, что Антон Павлович — уникальный монтажер. Например, в «Черном монахе», когда Коврин уже просто издевается над Таней и ее отцом, повторяя «Я — Ирод, а ты и твой папенька — египетские младенцы», Чехов пишет: «Его лицо показалось Тане некрасивым и неприятным… Ей захотелось сказать ему что-нибудь обидное, но тотчас же она поймала себя на неприязненном чувстве, испугалась и пошла из спальни». Возможно, другой автор описал бы, что именно услышал Коврин и что с ним стало происходить. Но у Чехова далее: «Коврин получил самостоятельную кафедру… Он известил инспектора студентов телеграммой, что читать лекции не будет по болезни. У него шла горлом кровь». Сколько всего произошло между этими двумя абзацами, а тут такой резкий монтаж. Это уникальный актерский миг — достаточно услышать то, что хотела сказать ему Таня, внутри отреагировать и ответить, при этом не переживая на публику, без всяких сантиментов.

Вообще Чехов не любит сантиментов, на мой взгляд, у него очень жесткие предлагаемые обстоятельства. Антон Павлович не был тем, кем его часто подают, — таким интеллигентом в очках. Он был очень жестким, циничным в меру, а иногда и не в меру. Ему женщины писали, что готовы покончить с собой. «Да не обращайте внимания на такой пустячок», — советовал Чехов. Циник, но и тем не менее романтик. Во всех его пьесах звучит мысль о том, что пройдет время и все узнают, что мы страдали, мучились, жили. Очень интересно погружаться в письма Чехова, мне их предложил прочитать Анатолий Смелянский в своем цикле «Живешь в таком климате». Например: «Готов распределять роли: кто больше заплатит, тому и дам». Шутит, конечно. Ощущения от писем любопытные, так как он был уникальной, очень сложной личностью. Категорически не приемлю, когда говорят про Чехова: «Он такой душка!». Не душка. Достаточно понять, что он имел в виду: стреляется Треплев, а «Чайка» — комедия. «Вишневый сад» — тоже комедия, а там Фирса заколачивают, саму жизнь заколачивают, прошлое и настоящее. Все эти наши страдания для него были комедией.

Чехов очень переживал, что не пишет романов. Даже Тургенев написал роман, а он… «Что написали?» — спрашивали Чехова. «Пустячок на медицинскую тему». Это он имел в виду «Черного монаха», в котором абсолютно предугадал свою судьбу, свой финал. Только гениям свойственно это.

Известия: Кама Гинкас признавался, что смог поставить «Черного монаха» только тогда, когда встретил актера на главную роль. Как вы восприняли это предложение?

Маковецкий: Вообще это гениальная трилогия Гинкаса, в нее входят потрясающие произведения, которые я очень люблю, — «Дама с собачкой», «Черный монах» и «Скрипка Ротшильда». «Скрипку Ротшильда» я даже когда-то записал на радио. Я очень обрадовался, когда Кама Гинкас предложил мне роль Коврина. Не могу сказать, что мы сразу нашли все решения и заставили текст работать на себя. Иногда Антон Павлович побеждал, и мы это чувствовали. Тогда шел такой литературный театр. «Черный монах» — это рассказ, но кто-то после просмотра назвал его пьесой. Это была самая замечательная похвала. Раз сложилось ощущение, что это пьеса, с ее диалогами и монологами, мы себе сказали: значит, мы играем, существуем верно.

Известия: Спектакль идет уже более десяти лет. Как за это время изменился ваш Коврин? Сам спектакль?

Маковецкий: Наверное, Коврин стал другим. Я же изменился, повзрослел на десять лет, и он вместе со мной. Но основное в нем осталось — его вихрь, его сумасшествие. Может быть, десять лет назад он был более незащищенным в самом начале, более открытым. А какой он сейчас, нужно спросить у публики, мне сложно ответить. Я по-прежнему в чем-то соглашаюсь, в чем-то не соглашаюсь с Антоном Павловичем. Сложно принимать за истину эту фразу: «Ты гений, но только слабая человеческая оболочка не может быть вместилищем для гения». И думаешь: неужели он прав? Но — прав. Как бы душа ни кричала, но слабая человеческая оболочка имеет особенность превращаться в свою противоположность. «Талант устаревает» — есть такая фраза.

Сам спектакль по-прежнему очень живой, долго не отпускает. Мы недавно играли его два дня подряд. В первый день спектакль был хороший, но излишне нервный — я спорил с публикой, слишком обращал на нее внимание. Второй же был просто фантастический, все мои партнеры об этом сказали.

Известия: Публика так серьезно может влиять на ход спектакля?

Маковецкий: Да, конечно. Во второй вечер я себя настроил: что бы ни происходило, кто бы ни хихикал — это хихикает не публика, это хихикают колосья, которые у нас на сцене (в этой роли павлиньи перья). Все это мир спектакля — и павлиньи перья, и публика, и мобильные телефоны, — это все происходит внутри. Зазвонил телефон — не нужно вызверяться: кто посмел? у кого зазвонил? Может быть, у Степана, который работает в саду. Хотя это очень мешает — не дай Бог телефон с какой-то смешной мелодией в драматической сцене. Сколько потом приходится тратить внутренних сил! Или чрезмерный кашель… Ну что же, какая-то бедная женщина кашляет, не может остановиться, и ты во время спектакля умудряешься выскочить и принести ей стакан воды. Она его принимает, а потом возвращает стакан, в котором ручка в знак благодарности. Все это атмосфера спектакля позволяет, хотя она безумно сложная, поскольку мы играем очень близко к публике. На большой сцене можно спрятаться, даже немного соврать, зритель не заметит. А здесь видно все, и атмосферу создают не только актеры, но и люди, сидящие в зале.

Известия: Вы играете одного человека или — в начале и в финале — это два разных Коврина?

Маковецкий: Конечно, это не два человека, но отличие очень заметное. Вначале Коврин — это веселье, но веселье, которое вызывает оторопь. Когда человек начинает смеяться, ты сначала смеешься вместе с ним, он продолжает — другую, третью, пятую минуту, — и тебе становится страшно. Вот Коврин появляется в имении Песоцкого таким. Он приходит, полностью готовый к встрече с монахом, он его уже создал. Не спит ночами, а если поспит пару часиков днем, то потом работает, ему кажется, все легко. Он вообще спать не ложится — изучает итальянский язык, курит сигары, о чем-то фантазирует, беседует с монахом. Главная перемена произошла с Ковриным, когда его излечили, — он стал скучным сам для себя: «Я видел галлюцинации, но кому это мешало? Я был весел, бодр и даже счастлив». У Антона Павловича есть фраза, которую мы не произносим: «А теперь я такой, как все». Мы ее исключили, потому что это лучше сыграть. Происходит разрушение, и Антон Павлович задает вопрос: где грань между гениальностью и безумием, в чем ее предел? Очень сложный вопрос и с Таней. Да, она его излечила, тем самым сделав несчастным. Но каково ей? Может быть, Таня таким образом наказала Коврина? После его признания в любви, когда Коврин вихрем взял ее — она даже не поняла, Таня как будто постарела на десять лет. Это страшное признание в любви. Быть может, за это месть: «Ты не гений, ты болен». Когда начинаешь обо всем этом думать, понимаешь, какое счастье, что у тебя есть такая работа: ты идешь на нее и каждый раз задаешь себе эти вопросы, пытаясь на них отвечать.

Известия: Телеканал «Культура» с 30 января начинает показ трилогии Камы Гинкаса «Жизнь прекрасна! По Чехову», в которую входит «Черный монах»…

Маковецкий: Я с нетерпением жду премьеры на канале «Культура», чтобы увидеть, как атмосферу, нерв спектакля передает пленка. Я помню день, когда снимали: спектакль был очень взвинченный, в хорошем смысле слова. Это был один из последних спектаклей Владимира Терентьевича Кашпура, и мы все поддерживали его, были рядом. Поэтому немного резкий спектакль, но невероятный! И я счастлив, что удалось снять спектакль с участием Владимира Терентьевича, он прекрасно играл роль Песоцкого.

Известия: Что в жизни и профессии дает вам ощущение внутренней правоты?

Маковецкий: В жизни никогда не настаиваю на своей правоте. Не люблю быть ментором, который учит кого-то жить. Жизнь прекрасна, потому что она прекрасна, — со всеми сарказмом, иронией, бурями, неожиданностями. В профессии правота — это мои собственные ощущения, и тут я безжалостен и считаю, что прав. Не согласны — сделайте по-своему, но сегодня я исполняю роль и искренне предлагаю вам именно такого человека. Вот вам предложен Коврин, которому уже десять лет, Войницкий, которому меньше года. Вы можете принять, можете не принять, я не буду вас переубеждать. Именно в этом правота, в ощущениях своего героя. Кто-то придет, сделает иначе, еще страшнее, еще безумнее. Но я вправе предложить то, каким человек найден, создан, рожден мною. Благодаря режиссеру, партнерам, семье, которые тоже работают над созданием персонажа — своим отношением, своим терпением. И я его предъявляю: укладчик такой-то, даже фамилию могу написать. Я ставлю собственный знак ОТК, а остальное зависит совсем не от меня. В этом мой собственный эгоизм. Если актер начинает меняться в угоду кому-то, заигрывать, он теряет автора, теряет режиссера, теряет себя.

Известия: Какие проекты и роли интересны вам сегодня? Зарождается что-то новое?

Маковецкий: Сейчас только одно: размышления. Это связано и с театром, и с кино. Поиск персонажа, темы, героя. Я думаю о том, что мне сегодня хотелось бы сделать. Обращаюсь к Чехову, Островскому… Пока без ответа, но ощущения есть…