Во времена кризисов и испытаний резко повышается спрос на собственно человеческие качества — мудрость, мужество, закаленность. Сегодня наш разговор об умении строить себя и проходить через трудности — с одной из самых интересных и умных актрис российского кино и театра Юлией Рутберг.

РГ: Юля, если бы тебе сказали: давай завтра, на волне, на энтузиазме начнем репетировать новый спектакль…

Рутберг: Отказалась бы. Нет уверенности в том, что готова к очередному прыжку, броску. Человек не может все время идти вперед. Необходимы некие сбросы и обнуления. Перед тем как сделать очередной шаг, нужно «выключиться», расслабиться, оказаться в лесу с корзиной грибов. Или попасть в музей Ван Гога, который на меня действует ошеломительно. Или поехать в Париж, или погулять по Иерусалиму. Или просто очень вкусно поесть. Особенно люблю еду, приготовленную на открытом огне, это так аппетитно, так пахнет замечательно…

РГ: Ты как солдат, вернувшийся с войны, с таким удовольствием говоришь о простых радостях жизни…

Рутберг: А я стала внимательнее относиться к себе, потому что начала замечать депрессивные проявления. Надо себе помогать. Говорят, что когда среди туч появляется солнце, в глазу образуется фермент счастья. Это счастье хочется накапливать. В жизни так много «нельзя, нельзя, нельзя», «надо, надо, надо», и так мало «хочу, хочу, хочу»… Мне хочется, чтобы в моей жизни наконец появилась плавность. Хочу — легато. Я так устала от своего бесконечного стакатто. Когда постоянно перед глазами эти гостиницы. Дико устаешь каждый раз просыпаться на новом месте. Мелькают в глазах разноцветные обои и занавески. Кажется, что я вожу с собой в чемодане злобного карлика, который за ночь перекрашивает стены. Бордовые, синие, зеленые, в горошек, в полосочку, в клеточку… Жуть какая-то. Но я сопротивляюсь. Немножко почитать, погулять, сходить в кафе. Организовать в этом цейтноте маленькую нормальную жизнь. А то мы все, как на допинге, бежим, несемся. Да, организм способен на допинге выдавать колоссальный результат, но это спринтерская дистанция. А волею судеб дистанция у меня стайерская. И нужны синкопы.

РГ: Это в тебе усталость говорит или мудрость?

Рутберг: И усталость, и, смею надеяться, какая-то мудрость. Так надоело всех перевоспитывать, так надоело жить для других. Замечательно однажды сказал Жванецкий, когда его спросили, какова основная функция государства: «Защитите меня, защитите!» Вот я такое маленькое государство в моей семье и должна всех защищать. Не жалуюсь, просто иногда устаю быть государством. Хочется побыть городом или просто деревенькой… Я всегда была таким борцом за правду, за справедливость, да и сейчас бывает, завожусь с полпинка, но… Человек-борец всю жизнь проживает в напряжении, он неспокойный, декларативный, наверняка несчастливый. От него сплошные синяки и шишки, и сам он весь переломанный. А мудрец сидит, уютно завернувшись в плед, и своей мыслью иногда добивается гораздо более быстрого и внятного результата. И между борцом и мудрецом я сегодня выбираю мудреца.

РГ: Но ведь у тебя были победы, когда ты была борцом?

Рутберг: Знаешь, когда-то была весьма увлечена торжеством справедливости. Но добиваешься этой самой справедливости, и вдруг оказывается, что по отношению к одному это справедливо, а по отношению к другому — нет. Борец способен результативно воспринимать только одну сторону — ту, за которую борется. А если ты мудрец, тебе видна картина в целом. Мне кажется, человек по-настоящему взрослеет, когда начинает понимать это. Я набила себе огромное количество шишек. Потому что пробовала мир методом тыка, методом атаки. Хотелось врезаться в эту жизнь. Есть люди, которые вползают по сантиметру, а я врубилась сразу на полтора метра. И только потом стала оглядываться, а где, собственно, нахожусь, что это за страна такая? «Иллирия, мадам…» Это Черчилль, по-моему, сказал, что, если в 20 лет человек не революционер, у него нет сердца, а если в старости он не консерватор, то у него нет мозгов. Путь от революционера к консерватору кажется мне правильным. В молодости естественно крутить землю вручную, все менять, во всем сомневаться, но в последней трети жизни у человека накапливается, что сохранять. Появляется консерватизм. Знаешь, совершенно отчетливо вижу, как в старости стану консерватором. Буду консервировать огурцы… (улыбается)

РГ: Одновременно с изменением отношения к миру, меняется твое окружение?

Рутберг: У меня редко в жизни появляются новые друзья. Много приятелей, знакомых, но друг — это эксклюзивное понятие. А окружение отчасти изменилось. Раньше оно было абсолютно цеховым и диктовалось желанием все время находиться среди людей искусства. Потом появились врачи, ученые.

РГ: Какие люди тебе нравятся?

Рутберг: Есть такие типы, которые с годами начинают ненавидеть человечество и видеть в каждом виновника своих неуспехов, бед. Они не способны отпускать, прощать, зато способны долго и люто ненавидеть. А есть те, кто способен переживать, отпускать, прощать, идти дальше, входить с людьми в незамутненную воду отношений. Женщины не видят в каждом следующем мужчине подлеца и подонка. А мужчины в женщине суку, тварь и стерву. Они видят человека и вникают в его существо. Вот таких людей я люблю больше всего. Еще люблю сдержанных. И иногда колючих. Всегда инстинктивно чувствую «хохолок» хорошего человека. У нас есть знакомая медсестра, которая сыну колола уколы от аллергии. Зловредный противный гном, все время бубнит, бурчит что-то, всем не довольна, все ей не так. Но при при такой внешней вредности, содержание — Арины Родионовны. На таких людей я всегда обращаю внимание, это весьма благодатная почва для будущих ролей. Так приятно «обмануть» зрителя несоответствием внешней формы и внутреннего содержания. Такое бывает, когда в личности есть внутренний объем. И такие «объемные» люди мне интересны. А не суперлюбезные, супершоколадные, с пластмассовой интонацией. У меня все-таки шесть классов гнесинской школы за плечами, я мгновенно вычисляю фальшивые голоса. И во мне просыпается терминатор, и так и хочется сказать: ну хватит уже, ну прекрати! И полное ощущение, что после такого перфоманса этот человек заговорит басом и матом… Иногда хочется долбануть кулаком по столу, а этого делать нельзя.

РГ: Жертвуешь внутренней свободой?

Рутберг: Колоссальное достоинство человека — научиться завязывать себя в узел. Терпение, терпимость, толерантность — это то, чем человек обязательно должен обладать. Можно сколько угодно говорить, что интеллигент это тот, кто много читает, говорит на разных языках, получил блестящее образование, но если он при этом остается обычным трамвайным хамом… Не может быть интеллигентного человека без умения выслушивать другое мнение, находиться в диалоге. И нужно уметь подниматься над ситуацией. По большому счету, всегда выигрывают те, кто на это способен.

РГ: Что сформировало тебя, такую, какая ты есть?

Рутберг: Родители, семья. Педагоги имеют возможность открыть для тебя форточки в разные миры или закрыть, замуровать их навсегда. Эйнштейн ведь был двоечником, и, когда учился в школе, учителя ему говорили, что он дебил. Мне тоже некоторые наставники твердили, что я дебилка и, самое страшное, я в это верила. А когда попала в Щукинское училище, то восхитительнейшие педагоги давали огромное количество информации и огромное количество свободы в ее освоении. Я не должна была отвечать им «на их языке», могла не соглашаться, спорить. Это важно, не бояться быть оппонентом взрослому человеку. Оппоненты заставляют с каждым разом все точнее и точнее выстругивать, вытачивать мысль.

РГ: А книги?

Рутберг: Я, к сожалению, поздно начала читать, лет в одиннадцать, но запоем. Просто проглатывала книги. Ощутила, что, когда зачитываешься, в тебе начинает все «бродить». Вот он взял ее за руку, а она посмотрела в его глаза, выпила бокал вина или Кальвадоса… Помню, как млела, читая Ремарка, как бредила Жоан Маду. Мне казалось, это совершенно невероятная, самая женственная женщина в мире. И этот Кальвадос, который она пила… Как я мечтала его попробовать! Когда оказалась во Франции и мне налили, наконец, Кальвадос, он оказался дешевой, яблочной, кислой, вонючей водкой! Рухнул мой миф! (смеется) В школе весь класс читал «Мастера и Маргариту» и на переменах мы делились тем, кто что прочел, какие открытия сделал…

РГ: Как ты считаешь, человека воспитывают испытания?

Рутберг: Все наши расставания — мужчин и женщин, или с близкими людьми, которые уходят — это страшные потери. Они, конечно, меняют ощущение себя в пространстве. Когда человек по возрасту крайний, это огромная психологическая нагрузка. Нет биологических оберегов, когда жива бабушка или прабабушка. Когда они вокруг тебя составляют мощные слои защиты, а ты — где-то в середине. Там, где спокойно, комфортно, где всегда согреют и помогут…

РГ: А тебе приходилось что-либо доказывать дома, в семье?

Рутберг: Да, в первую очередь папе. Первые годы в училище, как пощечину воспринимала фразу: «Ты Юля Рутберг? Илюхина дочка?». Папа переступил порог училища только во время дипломного спектакля. А потом однажды он был в Ленинграде на мастер-классе, к нему подошла женщина и спросила: «Простите, вы Рутберг? Папа Юли Рутберг? Передайте ей, пожалуйста, что я видела „Зойкину квартиру“ и мне очень понравилось». И пробема исчезла.

РГ: Знаю, что семья очень важна для тебя…

Рутберг: У любимого Окуджавы есть песня, в которой он поет о солдате, который… «переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый, а сам на ниточке висел, ведь был солдат бумажный»… Когда в нашей жизни возникают такие моменты, что мы «висим на ниточке», никто, кроме близких, не способен понять и помочь. В эти моменты задумываешься, насколько крепка эта нитка. Насколько ты сам силен. И какое счастье, что есть руки, которые способны снять тебя с этого гвоздика…

РГ: Актриса всегда в гуще событий, в толпе…

Рутберг: Нет, мне не нужна толпа. Я не теряюсь в ней, но часто в обществе разнаряженных и разукрашенных людей ощущаю на себе гидрокостюм и акваланг. Начинаю медленно погружаться в бездну, перестаю видеть окружающих, думаю о своем. Мне стали совершенно неинтересны тусовки, гламуры, сборища суперпопулярных людей. Многие из них при других обстоятельствах весьма интересны, умны, одаренны. Но на этих тусовках в резонанс входит тупое желание понравиться, сделать дела, установить контакты и т. д. Что-то мне так все это надоело… А в толпе со мною какие-то деструктивные вещи начинают происходить. Однажды это привело к парадоксальным результатам. Я готовилась к выпуску «Пиковой дамы», ездила в метро, и всю роль выучила, прижав к лицу книжку, отгораживаясь ею от окружающих. И ты знаешь, уровень восприимчивости возрос многократно. Никогда бы так не выучила, сидя в гримерке или дома в кресле.

РГ: Отгораживаешься от толпы в жизни, но все равно выходишь к толпе на сцене.

Рутберг: Не-ет. Синдром толпы возникает, когда ты находишься в ней. На сцену ты выходишь к некоему строптивому сообществу. Для меня публика, как неподатливая плазма, которую надо укрощать, усмирять. Со сцены чувствуешь ее дыхание, ощущаешь ее присутствие, но ты — на своей территории. ..

РГ: В метро защищает книжка, а на сцене — «четвертая стена»?

Рутберг: Да! Единственный спектакль, где я категорически снимаю четвертую стену, это моноспектакль «Вся эта суета». В нем мне однажды пришлось выйти на зал в тысячу двести зрителей… Знаешь, когда одна стоишь перед таким количеством людей, понимаешь, что заводишь внутри себя ядерный реактор.

РГ: А бывало, что не удавалось «завести» ни этот реактор, ни зал?

Рутберг: Ни разу в жизни не было. «Вся эта суета» идет час сорок пять, иногда два часа. За тридцать, за двадцать минут до окончания спектакля, почти «под занавес», но я все равно брала зал. На сцене, когда ты один, а перед тобой этот зверь, гидра… Тебя не слушают, не хотят, не понимают, а ты говоришь: «Врешь, не возьмешь!» Вот когда во мне Парамоша просыпается! Иногда бывает ощущение, что я двухметрового, трехметрового роста, вешу сто, двести килограммов. Превращаюсь в Цезарию Эвору, в Эллу Фицжеральд.

РГ: А в жизни бывают такие ощущения?

Рутберг: Когда возникает опасность для близких. Знаю, что в такие моменты в долю секунды можно превратиться в олимпийского чемпиона и пробежать дистанцию быстрее, чем спортсмен, идущий на мировой рекорд. Помню, однажды все срывала и срывала голос на спектакле. В конце концов, мой педагог по речи сказала: «Как только ты начнешь работать по-настоящему, ты никогда не охрипнешь. Когда мать, потерявшая ребенка, закричит, ее услышат за полтора-два километра. И она никогда не сорвет голос». Кричит уже не горло… Кричит внутреннее существо.

РГ: Актерами восхищаются, но часто и жалеют, за неустроенность, неприкаянность, сложные взаимоотношения с собой и миром…

Рутберг: Актерская профессия дает фантастическую возможность саморегуляции. Под маской персонажа, когда это «я — да не я», можно много чего выплеснуть. Это хорошая психотехника для тех, кто умеет ей пользоваться. Не все умеют. Совсем недавно поняла, что имела в виду Раневская, когда говорила: «Ах как я перестала любить артистов, которые играют. Как полюбила тех, которые живут».

РГ: Могла бы, как режиссер, снять кино о себе как об актрисе?

Рутберг: Нет. Я бы снимала такой фильм лет десять. Мне бы все не нравилось… Поражаюсь артистам, которые могут сказать: «Ах, как прекрасно я сыграл в этом спектакле…» Сижу перед экраном и смотрю на этих удивительных пришельцев.

РГ: Ты все делаешь сама, отказываешься от услуг помощников и агентов…

Рутберг: Правы те артисты, которые говорят, что тяжело входить в кадр к человеку, с которым ты только что обсуждал гонорар. Но разговаривая с режиссерами и продюсерами, я как будто сама себе сдаю экзамен на то, способна ли я отстоять правоту своих слов. Было приятно, что в последний раз подобный экзамен сдала на «отлично». Когда мы начали, было похоже, что продюсер — молот, а я — наковальня. Но потом с радостью увидела, что еще существует в людях рудиментарная совесть, которая не позволяет им относиться к артистам — не к звездам — к профессионалам с репутацией, не как к шняге.

РГ: Ты считаешь, ты не звезда?

Рутберг: Мне всегда смешно, когда люди изощряются в изобретении титулов, чтобы ярче обозначить величие собственной персоны. Основные понятия давным-давно сложились и предельно четки — профессионал, мастер, порядочный человек, человек с репутацией. Все остальное… кто кого любит, не любит, плюнет, поцелует… К черту подробности!

Справка «РГ»

Юлия Рутберг родилась в Москве в 1965 году. Закончила Щукинское училище, курс А. Казанской. Актриса театра Вахтангова. Играла и играет в спектаклях П. Фоменко, В. Мирзоева, Р. Виктюка, А. Жолдака, Г. Черняховского. С 2004 занята в собственном театральном проекте, моноспектакле «Вся эта суета». Снялась более чем в сорока теле- и кинофильмах. Заслуженная артистка РФ. Лауреат театральной премии «Чайка» (за лучший дуэт с Максимом Сухановым в спектакле В. Мирзоева «Хлестаков»), кавалер ордена «Слава нации».