Он — арбатский человек. Родился и вырос на Арбате, где бегал со шпаной и наблюдал великих артистов. Учился на Арбате и здесь же больше 40 лет работает в одном театре. Здесь же возглавил молодую труппу театра имени своего учителя Рубена Симонова. И более постоянного человека, чем Вячеслав Шалевич, не найти.

—Вячеслав Анатольевич, ваша первая роль в кино — Швабрин в «Капитанской дочке» — отрицательная. Это плохая примета — начинать с негодяев?

— Насчет отрицательных я вам так скажу. Тому, кто в то время играл положительных героев, было нелегко: они на экране были ходульные (ни выпить, ни с женщинами), и говорили они не по-настоящему. А с негодяями все проще — им было все позволено. Уже потом, когда сыграл много негодяев, стал над этим задумываться. Но тогда первое утверждение на серьезную роль — это же был праздник. И играть с такими артистами, как Лукьянов, Стриженов, — такая честь! Но вообще-то мой первый приход в кино случился раньше — я работал дублером у Олега Стриженова на картинах «Овод» и «Мексиканец».

— Простите, но что-то я не вижу сходства между утонченно-нервным Стриженовым и брутальным, мрачноватым Шалевичем.

— И тем не менее? Меня ставили под свет вместо него, проверяли освещение, а потом говорили: «Пошел вон!» Только потом Стриженов входил в кадр под поставленный на мне свет. Уже тогда у него был западный подход к профессии.

— Первый урок, полученный на съемочной площадке от мэтров?

— От Стриженова урок. Олег любил во время съемки незаметно так перед фонарем повести рукой.

— А зачем?

— А чтобы тень бросить на лицо партнера ради интереса — мол, как я отреагирую.

— Шутка звезды или «дедовщина»?

— Скорее шутка. Мы ведь дружим по сей день. Он меня учил, как «лечить» киногруппу. Однажды за ним вовремя машина не пришла. Стриженов говорит: «Не ждем, идем в кафе». И мы сидим там долго, а в это время группа нервничает. Приезжаем на съемки часа через три. «Где вы были?» — кричат ассистенты. А Стриженов так спокойно: «В моем возрасте, господа, когда я играю 18-летнего (он Гринева играл), ехать на троллейбусе по городу очень опасно». Все, с тех пор машина больше не опаздывала. А на озвучании «Капитанской дочки» что было? Я без опыта, два часа маюсь у микрофона, но не попадаю в артикуляцию. И уже слышу за спиной шепот режиссера: «Его надо менять». И тут же Стриженов берет меня за руку: «Слава! Спокойно! Смотри на экран и сыграй все это еще раз».

— Удивительные вещи вы рассказываете про ревнивую актерскую профессию. Звезда — и такое проявление мужской дружбы? Трудно поверить.

— Вот поверьте. Просто взял за руку и научил.

* * *

— Верите ли вы в судьбу?

— Я верю в судьбу и в то, что есть какие-то невероятные совпадения. Однажды, когда я поступил в театр Вахтангова, режиссер Львов-Анохин пришел главным в театр Станиславского, и там у него случился конфликт с Урбанским. В результате Львов-Анохин пригласил меня на роль. К этому времени в Вахтанговском я сидел без работы и понял, что надо уходить. Но как сказать, глядя в глаза Рубену Симонову: «Извините, я ухожу»? Я растерянно ходил по коридорам, и мне попалась замечательная артистка Лариса Пашкова. «Что мне делать, Лариса? Уходить — не уходить?» «Вообще-то, Слава, тебе, наверное, надо уйти. Но ты сделай так: пойди с парадного входа в театр как зритель, а не со служебного — посмотри: твоя или не твоя квартира». Только потом я понял, какой это был простой и мудрый совет. Я купил билет за 2 рубля 50 копеек. Пришел. Все в гардеробе снимали калоши, я протиснулся между зрителями, взошел на лестницу и понял, что квартира эта не моя. И вот вам судьба: после этого случая я стал получать роли.

— Значит, все-таки была попытка измены?

— Была. Ведь в Станиславском мне обещали и роли, и статус. Но с тех пор я не рвался уйти из Вахтанговского. Вот вы о судьбе. А ведь я родился во дворе театра Вахтангова, где жили и Гриценко, и Лукьянов, и Ульянов. Мальчишкой я за ними подсматривал. Однажды Гриценко пришел к моей маме и сказал: «С вас, мадам, 2 рубля 30 копеек — столько стоит моя форточка, разбитая вашим сыном». Но когда я после окончания училища поступил в театр, Николай Олимпиевич только и сказал, встретив меня в коридоре: «А-а, и ты здесь?» Но мы с ним дружили.

— Расскажите о нем. На мой взгляд, Гриценко — большой артист.

— А на мой взгляд, он — гений, Богом данный артист. Между нами говоря, он ведь мало что читал. У него в комнате стоял шкаф с собранием сочинений, но книжки он собирал по цвету. «Смотри, какая у меня библиотека, — говорил он, — но какого-то цвета не хватает». Я говорю: «Наверное, Марка Твена — у него обложка бурого цвета, очень подойдет и к Толстому, и к Лермонтову». А когда ему, я помню, позвонили из театра и сказали:»Прочтите Пушкина, «Дон Гуана», то он через два дня возмущался Симонову: «Я все проискал — нет у Пушкина никакого «Дон Гуана». Есть «Дон Жуан». И при этом он мог показать Симонову сходу пять образов, а тот только выбирал. И это были великие образы!

— Это хорошо или плохо, когда жизнь прошла в одном театре? Каторга или сладость?

— Я считаю, что это счастье. Хотя бы потому, что я застал великих артистов. Скажем, иногда Рубен Николаевич Симонов назначал меня играть в очередь с Юрием Яковлевым. Я исправно ходил на репетиции, но никогда не репетировал и никогда не играл. В конце концов я спросил Рубена Николаевича: «А зачем вы это сделали, раз я даже ни разу не вышел на сцену?» Он ответил: «Ты бы, конечно, никогда не играл. Но очень полезно походить на репетиции». Симонов был блестящий партнер, непредсказуемый. Помню, играли пьесу «Потерянный сын». Я боялся играть с ним, не держал паузу, все время торопился сказать текст. Но однажды, наверное, от страха такую паузу закатил, что Симонов от удивления даже забыл слова и понес что-то из второго акта. В антракте меня пригласили к нему в гримуборную. Я на дрожащих ногах вошел, думаю — сейчас даст. А он: «Слава, дорогой, вы сегодня так играли, что я даже забыл слова». Себя поругал, а не меня, выскочку. А вот когда меня выгоняли из театра?

— Вас выгоняли из театра? С этого места прошу поподробнее.

— Я опоздал на спектакль со съемок. Симонов взял меня на поруки. Я еще раз нарушил дисциплину. Совсем стали плохи мои дела, и я ходил по театру поникший. И вот на худсовете (мне потом рассказали) Симонов произнес: «Шалевичу надо дать главную роль. Он в очень плохом моральном состоянии». Вот кто так мог поступить из учителей?

— Я вот смотрю на вас, Вячеслав Анатольевич, вы же хронический нарушитель. Били стекла, срывали репетиции. Это характер или?

— Время такое было. Мы существовали на Арбате сами по себе. Бегали где хотели. Но мама моя говорила мне: «Должно быть три привода в милицию. Третий привод, и ты сядешь в тюрьму». У меня было почти три.

— Дрались?

— Я не дрался.

— За что же приводы в милицию? Может, воровали?

— Нет, я не воровал. Я просто хулиганил: доводил учителей до слез, делал беспардонные вещи, например обрезал все растения на подоконниках. Приходил директор в класс, выстраивал всех и говорил: «Пока не признаетесь, кто это сделал, никого не отпущу». Тогда вставал отличник (не хочу называть фамилию — слишком известная фамилия): «Я знаю, кто это сделал, но хочу, чтобы он признался сам», — и поворачивал голову в мою сторону. Ну я и вставал. На консультации по математике перед выпускными экзаменами довел учительницу до слез. Директор разозлился и твердо пообещал не ставить мне за поведение «отлично». «Иди отсюда», — сказал он мне. Я обиделся и не пошел на следующий день на экзамен по русскому языку. Так что 10 классов я не закончил.

— Так вы к тому же второгодник?

— Я второгодник дважды. Когда вернулся из эвакуации, меня из 4-го класса пересадили в третий. А мог быть и третьегодником — по математике мне ставили твердую «единицу». Слава богу, не «двойку».

— Почему «слава богу»?

— «Единицу» в табеле легко на «четверку» можно было исправить, ничего не стирая. А еще была эвакуация и интернат в Саратове. А потом — детдом. Это суровая школа. Суровая по жизни. Я ведь был единственным сыном у матери, избалованным ребенком, и, когда в детдоме на обед дали гороховый суп, я вслух сказал: «Я не люблю гороховый суп». Один парень кивнул: «Отдашь мне». Но я был настолько голодный, что съел этот суп. После я два месяца отдавал ему полностью свой обед. Кушал только то, что он мне разрешал. Потом воспитатели это заметили и стали пытать меня: «Почему так?» Но я его не сдал, и за это он меня простил.

— Такая школа жизни помогла потом в искусстве? В театре, где, несмотря на всю внешнюю красоту заведения, суровые законы?

— Нет. Скорее, она приучила меня к дисциплине.

* * *

— А помните ли вы фильм «Хоккеисты», где играли знаменитого нападающего и гоняли на коньках? Кстати, сами или с помощью дублера?

— Когда начали снимать, меня спросили: «Вы умеете кататься?» «Умею», — сказал я, забыв, что катался в детстве на коньках с валенками. И когда надел всю хоккейную амуницию, то клюшка стала для меня третьей опорной точкой. Майоров со Старшиновым еще тогда поспорили — смогу ли я три шага сделать. Но бились со мной — бросали меня на стенки, у меня был палец сломан. Но вот что потрясающе: чтобы съемка была достоверной, подснимали не каких-нибудь спортсменов, а хоккеистов ЦСКА и «Спартака» в костюмах героев фильма. А зрителей принципиально важных матчей предупреждали, что в данный момент снимается кино. Помню, как сидел на скамейке запасных, в перерыве ковылял вместе с хоккеистами в раздевалку. Но перед самой дверью Бобров меня отодвигал: «А ты тут подожди». Не пускал. А Старшинову, когда он катал «восьмерку», надевали мой паричок. И он был похож на меня даже на среднем плане — вот что создавало ощущение достоверности.

— А вам не жалко, что так и не вышел на экраны фильм Юрия Кары «Мастер и Маргарита», где вы сыграли Каифу?

— Не столько для меня эта боль, сколько для артистов, у которых были большие роли, — вот кому обидно. Когда вышел фильм Бортко, я понял, что у Кары в картине были потрясающие работы — и у Насти Вертинской, и у Вали Гафта, у Левы Дурова, и у Миши Ульянова потрясающая работа. У меня-то маленькая.

* * *

— А кто был вашим любимым партнером в театре Вахтангова?

— Это Юлия Борисова. Мы играли с ней жутковатую пьесу «Неписаный закон» про целину. Мы с ней — казах и казашка. Она на репетиции сразу меня поразила тем, что репетировала в полную силу, не позволяя себе обычной пробы. А у меня не получалось. И вот мне, я помню, надели такие узкие национальные сапоги, и я как рванул, и я как дал, и мне было наплевать, где моя партнерша. И вдруг остановка. Борисова говорит? — Попробую угадать. «Слава, снимите сапоги?» — Нет. Она сказала: «Слава! Пока я не скажу „ять“, не смей вступать».

— Обиделись?

— Нет, я нисколько не обиделся. Я понял, и мне это помогло. Вообще, она такая артистка, что влюбляется в своего партнера и поднимает его до уровня мастерства. С ней соврать невозможно. И при этом с ней так легко, так удивительно.

— А какие у вас были отношения с Ульяновым?

— Когда я пришел в Вахтанговский, Ульянов уже был Ульяновым. Я вам скажу такую вещь: он играл роль Диона в замечательной пьесе Зорина. И как-то я сказал: «Михаил Александрович, я очень хочу сыграть Диона». Он не раздумывая: «Давай. Только ты сначала сыграй в „Виренее“ вместо меня — мне ведь надо сниматься. А когда сыграешь, подойди и скажи, что готов». Я сыграл в «Виренее» вместо него, подошел: «Михаил Александрович, я готов». «Когда спектакль?» — спросил он. «Завтра». «Ну, тогда я заболел», — сказал Ульянов и объявил администрации, что он заболел.

— И тем не менее, насколько мне известно, когда часть труппы хотела поменять Симонова на Ульянова, вы выступали против Михаила Александровича?

— Да, я стоял против Ульянова до конца во время свержения Евгения Рубеновича. Я, Целиковская, Пашкова — это была тройка несгибаемых. Но что меня поразило — когда Ульянов стал худруком, он сказал: «Шалевича не трогайте. Он стоял и не предал Евгения Рубеновича». Ульянов умел слушать и слышать. И мягкий был очень.

— Несколько лет назад, став худруком театра имени Рубена Симонова, вы поняли Ульянова?

— Надо мной всегда смеялся Шурик Ширвиндт, пока сам не стал худруком. «Слава, как я тебя понимаю. Какой же это адский труд». А для меня имя Симонова свято. И если я несколько лет назад согласился возглавить театр, то только из-за этого. И если я держусь, то для того, чтобы сохранить это имя, труппу из хороших ребят.

— Но хороших ребят мало кто знает, и они не сделают кассу.

— Да, мне говорят: «Возьми звезд». — «Нет, не буду. Буду ждать момента, когда их назовут звездами».

* * *

— У вас богатая актерская биография. Но думали ли вы, что после 60 сыграете совершенно неожиданную для себя роль — позднего отца? Ведь вашей дочке, если я не ошибаюсь, 5 лет. — Анечке сейчас 6.

— Когда она родилась, честно скажу, сначала был страх. Но потом — это непередаваемо! У моей супруги двое детей — 12 и 15 лет. Ане — 6, так что я могу знать мнения разных поколений.

— Хочет быть артисткой?

— Не знаю. Но танцует сама с собой. Недавно села рисовать с альбома Мане. А потом вижу — рвет листы и плачет. «Что случилось, Анечка?» — спрашиваю ее. «Не получилось, как у Мане», — и снова в слезы.

— Последний вопрос — вы считаете себя счастливым человеком?

— Если заглянуть внутрь себя, то — да. Я выбрал профессию, о которой не подозревала мама. Я работаю в театре Вахтангова, где застал великих мастеров. Я до сегодняшнего дня востребован — играю в театре, снимаюсь. Счастливый, особенно когда вижу, как складывается судьба многих моих товарищей.