У артиста Владимира Симонова благородная стать, мягкий тембр голоса, великолепная органика и способность к перевоплощению. Его знает и любит широкий зритель по многочисленным фильмам и сериалам — их более 50 в его творческом архиве (сейчас по ТВ идет фильм «Ермоловы»). Начинал же он в кино с «Сибириады» Андрея Кончаловского. А театралы ценят глубокого, умного и разнопланового артиста Театра им. Евгения Вахтангова. В недавнем гастрольном спектакле этого театра в Киеве, «Дядя Ваня» по пьесе А. Чехова, он блестяще и абсолютно по-новому предъявил нам «хрестоматийный» образ профессора Серебрякова. И в сложном гастрольном графике нашел время для разговора.

— Владимир, вы живете в кино и театре уже довольно долгую жизнь. Роли, которые вы играете в театре и в кино, диаметрально противоположны. Если театр со всей полнотой раскрывает вашу актерскую палитру, то кино достаточно однообразно (не говорю, что вы плохо работаете!) эксплуатирует «портретные» данные, с завидным постоянством предлагая вам воплотить «образ современника». А вообще существует он, этот «образ современника»?

— Не знаю, что это такое. Представляете — столько людей живет, ну как «вычленить» из них современного героя? Могу еще принять, что Олег Янковский в «Полетах» был героем своего времени, так ведь и то не для всех! Люди как бы сами творят героев. Например, большинство интеллигентных людей попадают «в камертон» с тем или иным персонажем. Времена меняются, не могут определить героя, начинают снимать антигероя. Для меня есть один герой — Робин Гуд. И то сейчас его пытаются препарировать, «переписать», выходит, и он уж не такой однозначно — герой. Но я не показатель, вообще живу я не по системам, а когда внезапно попадаю в какую-нибудь из них, быстро выскакиваю.

— Вы — взрослый, большой, мужественный, привлекательный мужчина, занимаетесь такой нечеловечески зависимой профессией, вам комфортно в ней?

— К сожалению, да. Иначе я бы уже пытался что-то изменить. В этой зависимости есть некое легкое развитие. Допустим, я не очень понимаю режиссера или пьесу, чувствую себя в связи с этим не очень комфортно, тогда — отказываюсь. Расстаемся друзьями. Пусть это эфемерная, но уже независимость. Слава Богу, могу в этой профессии уже выбирать, отсюда — комфорт. Конечно, устаешь, хочется, чтобы было 2 спектакля в месяц, а есть 4-5 и больше. Устаешь, но это уже «тяжелая радость». То же и в кино, отказываюсь много, без зазрения совести, к сожалению, пока не предложили того, что я хочу…

— Вам довелось работать с очень интересными современными театральными режиссерами — Владимиром Мирзоевым, Римасом Туминасом и др. Мне очень интересно ваше решение образа профессора Серебрякова в «Дяде Ване». Римас утверждает, что для него конфликт — не камень преткновения, главное — «услышать мелодию». Как вы это понимаете и принимаете?

— Ну как можно понять мелодию — ее можно только слышать. Когда-то к Моцарту пришел один критик и посетовал, что в его произведении «слишком много нот». Композитор ответствовал, что их не много и не мало, ровно семь. Здесь та же история. Надеюсь, что у меня как актера, а у Римаса как режиссера есть какая-то связь, и мы слышим друг друга. Наше «слышание» друг друга не обязательно переводить в математические формулы. Он пишет картину, а я же — краска. Это все довольно тяжелый импровизационный творческий процесс. Это как шаровая молния, которая движется — и то в нем зарядится, то во мне. То Чехов «подбросит».

— А чем для вас современен Антон Павлович Чехов?

— Мыслями о человечестве, о человеческих характерах, типах. Ведь тип этот, характер не совершенствуется во времени. Видоизменяется, конечно, ведь есть уже мегабайты, компьютеры, тот же космос… а характер — тот же! Вот представьте себе двух космонавтов, которые в далеком космосе могут вести себя, как Тонкий и Толстый у Чехова. За этим как раз и следят, чтобы они не вели себя так, но если их «отпустить», как мы «отпущены» здесь все на Земле, в какой-то момент мы ведем себя ровно как какой-то тип характера. Понимаете, Чехов, как эти семь нот — до, ре, ми и т.д. Он сумел объять со всех сторон определенную форму человеческих взаимоотношений. Ее, форму эту, можно повернуть, покрутить, рассмотреть со всех сторон, и окажется, что и в начале прошлого века, и сегодня, в 2010-м, человек, сущность его, не изменились. Костюмы другие, музыка другая, страна, а личность, мотивация поступков — нет! Времена сменяют друг друга, а Чехов, в наложении на современность, работает. Есть очень много драматургической литературы, которая устарела, не совпадает что-то по нервным колебаниям, а здесь все в порядке. Автор, режиссер, артисты и зритель, все мы говорим на одном языке, мучаемся, страдаем, не понимаем, куда идем… Чехов — как глоток воды, без которой погибнешь от жажды.

— Артист по своей природе — существо тонкокожее. Выше вы упомянули публику, а сегодня она, вскормленная поп-культурой и стремлением к гламуру, сильно изменилась. Трудно вести с ней диалог?

— Нужно вести себя так, как будто они все понимают, ловят каждую фразу, иначе нельзя. «Поддавки» со зрителем — дело губительное. Только — «над», пусть подтягиваются. Только это — путь к тому, что придя из театра, один из них, может быть, томик Чехова откроет. Это более продуктивно, чем делать спектакль «под зрителя», я такой театр не приемлю, неинтересен он мне ни как артисту, ни как зрителю. Это дно. Лучше выстраивать высоту, ведь ей нет предела…

— Вы — романтик от профессии, новое поколение артистов сильно отличается от вас. Они, не лишенные таланта, относятся к профессии более рационально. Не трудно сосуществовать в одном пространстве сцены, экрана?

— Я все время с ними общаюсь, не только по работе, мне с ними легко и интересно. Хотя, конечно, они другие, но это тем более любопытно. — Вам преподавать сам Бог велел?

— Это мне очень интересно, но я не преподаю — фактор времени. Для этого какая-то пауза должна быть, а я слишком много отдаю театру и кино. Параллельно не получается. Может, попозже.

— Вы — плоть от плоти Театра Вахтангова, стоящего на пороге юбилея, когда могут столкнуться мнения разных поколений артистов в видении пути развития этого театра. Каков для вас этот путь и ваше место в будущем театра?

— Я связываю это развитие с Римасом Туминасом. Благодаря ему открылись новые грани нашего театра, и он множит эти грани. Истинные театралы считают, что с приходом такого режиссера в наш театр «появилась яркая точка на карте театральной Москвы». Интерес к театру Вахтангова заметно вырос, параллельно с качеством, которое сегодня наш театр являет.

— Существует ли сегодня традиция знаменитых вахтанговских капустников, которые с таким восторгом описаны в разных мемуарах?

— К сожалению, нет. Коллектив довольно долго был «раздраен». Но сейчас, думаю, пришло время «собирать камни», все к этому идет. Как будет выглядеть, не берусь прогнозировать, но очень хотелось бы возрождения некой «студийности».

— А что сегодня в вашем «творческом портфеле»?

— Был один проект, но мы как-то не очень поняли друг друга с режиссером, я предпочел паузу. Не думаю, что затянется она надолго.

— На самом деле, пауза для артиста — грех. Так быстро время летит. ..

— Наверное, но я легко к этому отношусь.

— И легко переходите в возрастные роли?

— Даже не знаю: либо их нет, либо я их не чувствую.

— Что для вас существует помимо театра, кино?

— По времени практически ничего не существует, я все время занят. Ну, а если удается — дети только, да книги.

— Какие книги предпочитаете?

— Странные. Люблю философию, про космос книги, про Индию, люблю читать о неизученном еще и непонятном. Что такое пирамиды, электростанция? антенна? почему, когда люди входят туда, их потом преследует чувство страха?.. Хочется побольше узнать.

— Возвращаясь к детям. В актерских семьях бывают две крайности. Родители пытаются воплотить, иногда агрессивно, в детях свои несбывшиеся надежды, ведя их твердой рукой в театр, в искусство. Либо, «отравленные» кулисами с детства, проявляют демократизм невиданной щедрости — иди куда хочешь, делай что хочешь. Что у вас?

— Точно — второе. У меня разновозрастные дети. Дочка уже совсем взрослая; сын, которому 21 год; и маленький, в первом классе. Правда, они, когда встречаются, между собой ведут себя так, будто у них один возраст. Не люблю об этом говорить, но они — мой главный смысл.

— А какие у вас обязанности? Ведь дети знают: папа известен, успешен, занят выше головы.

— Встать с утра, кашу сварить, в школу отвезти, уроки сделать вместе, на спектакль ходить со мной… Мама у нас очень занята, у нее работа, она не может, вот и копошусь, как могу. Заметьте, с удовольствием. Дочь — дизайнер, старший сын заканчивает Щукинское в этом году, так что и продолжение есть тоже…

— Владимир, когда-то в моде было понятие — «интеллектуальный артист», потом косяком пошли «секс-символы». Какой можно подобрать к артисту эпитет сегодня?

— Хорошо бы было, чтобы были порядочные. Согласитесь, это жутко, когда актера измеряют сексом. Суть профессии — не в принадлежности к «большому сексу», ну чем отличается это от «все на продажу»?! Понимаю, что так было всегда, но иногда болезнь принимает клиническую форму, тогда во главу угла становится та самая порядочность, о которой я говорил выше.

— А чего вы пожелали бы себе, артисту Симонову и человеку Симонову?

— Артисту — работы, человеку — здоровья. Своим детям, близким и себе.