Актер, который изумляет. Для каждого из своих персонажей — и впервые появляющихся на свет, и многократно воплощенных до него — Максим СУХАНОВ находит такой облик, такой ритм существования и такие повадки, которые не может себе представить самое отчаянное воображение. Недавно на экраны вышел фильм «20 сигарет», где Суханов — иначе не скажешь — выкупался в роли владельца рекламного агентства, который произносит монологи о пчелах, экспериментирует над подчиненными и мнит себя вершителем человеческих судеб.

— Мануилу — персонажу, сыгранному вами в последнем фильме, свойственно со сладострастием унижать сомневающихся, колеблющихся людей. Роднит ли это его с другим персонажем, которого вы сыграли в «Детях Арбата» — со Сталиным?

— Думаю, что Сталин получал удовольствие от многого. В частности, оттого, что пребывал в одиночестве. Если попытаться представить себе внутреннюю жизнь человека, отдававшего приказы о массовых казнях других людей, приходит в голову, что его психофизика могла существовать только в режиме неконтролируемого абстрагирования. Эта высшая степень равнодушия и позволяла ему более или менее спокойно жить в мире своих представлений, страхов и фантазий, которые стали страшной реальностью для целой страны. С другой стороны, если бы он сомневался по поводу каждого своего приказа, он потерял бы всякую адекватность, а вместе с ней и власть. Я сейчас снова пробую его играть в «Утомленных солнцем-2». Мне интересно его, так сказать, оживлять и одомашнивать. Потому что, как мне кажется, в сознании многих людей он совершенно окаменел.

— Как и в сознании многих исполнителей его роли. По-моему, некоторые из них играли его и боялись?

— Боялись, скорее всего, современники. И это понятно. Для меня же сегодня интересно найти его живую составляющую. Показать, как он общается с прислугой, с охраной, какой он в одиночестве.

— То есть создаваемый вами образ Сталина в фильме Михалкова будет развитием того образа, который вы создали в фильме Эшпая?

— Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы это было именно так.

— А Михалков не будет против? Может быть, он хочет, чтобы у него вы сыграли совсем другого отца советских народов?

— Мне кажется, что он выбрал меня отчасти потому, что ему понравился рисунок той роли. Но, так или иначе, новая роль складывается на новой съемочной площадке, и режиссер здесь работает с актером, используя данные самого актера и решая те задачи, которые он перед собой ставит. Должен сказать, что с актерами Никита Сергеевич очень чуток — вероятно, благодаря своей собственной актерской одаренности. Такой подробный разбор актерской игры с точки зрения разных школ, Станиславского или Михаила Чехова, я редко встречал в кино.

— Вы с ним уже сыграли совместную сцену, я имею в виду встречу Сталина с Котовым?

— Нет еще. Она только предстоит.

— Я вдруг подумал, что у целого ряда ваших и его персонажей есть нечто общее. Ваши Дон Жуан, Казанова, Тартюф — все это обольстители, даже Хлестаков, который гипнотизирует целый город, даже Сирано де Бержерак со своим феерическим стихотворным красноречием?

— Возможно.

— А у Михалкова — Паратов из «Жестокого романса», князь Валковский из «Униженных и оскорбленных» — кстати, того же Эшпая, и, конечно, князь Пожарский из «Статского советника»?

— Вы хотите спросить, не пригласил ли он меня по причине некоего сродства наших ролей? Не знаю. Почему бы вам не спросить у него?

— Я знаю, что он ответит: «Вот за что я не люблю критиков — за то, что вы задаете вопросы, которые ни одному нормальному человеку в голову прийти не могут!»

— Что ж, вам лучше знать. Однако не думаю, что способность играть соблазнителей — тот развевающийся надо мной флаг, который привлекает режиссеров. Безусловно, хороший режиссер в каком-то смысле сканер. Он улавливает исходящие от актеров флюиды, чтобы выбрать того, кто воплотит его собственные страхи?

— Страхи?

— Страхи, комплексы, муки. Если, конечно, говорить о режиссуре как об искусстве, а не как об изготовлении кинопродуктов. Есть же режиссеры, которые просто выполняют некую работу. Да и к актерам это относится.

— А вы не стали бы играть только ради работы и заработка?

— Я, к счастью, достаточно независим, чтобы этого не делать. Я участвую только в тех проектах, которые мне интересны. И если бы в той же роли в «20 сигаретах» не было второго плана, не было рассуждений Этери о пчелах, я бы вряд ли на нее согласился. Остался бы только исполнительным продюсером. Но это же очень интересно, когда тебе представляется возможность воздействовать на людей столь необычными и непрямыми путями и средствами. И мне нравится, что кинематограф как искусство открыт языку знаков и метафор. Играть одноклеточных мне было бы скучно. А зрителям было бы скучно смотреть.

— Тот рисунок роли, который вы избираете, зависит от партнера?

— Он больше зависит от режиссера. От того, насколько он понимает позиции актеров в той или иной сцене, и от того, насколько ему выгодно то или иное химическое соотношение в том или ином фрагменте роли. Если все эти задачи уже проговорены и ты понимаешь концепцию, в соответствии с которой существуешь, то начинаешь отталкиваться от партнера. И если он предлагает тебе нечто такое, от чего парадоксально меняется действие, которое ты должен совершить, то, конечно, рисунок видоизменяется.

— А вы можете спровоцировать партнера по спектаклю сыграть иначе, чем он играл до этого? Может же надоесть делать одно и то же на протяжении целого сезона или даже нескольких лет, пока играется пьеса?

— Одна из причин, по которым спектакль играется долго, состоит в том, что актеры не относятся к нему, как к чему-то уже пройденному. Их иллюзии направлены на встречу с тем, чего они еще не испытали. Это сродни детской инфантильной вере в обстоятельства, предлагаемые здесь и сейчас как будто впервые. Если эта вера пропадает, организм актера замораживается. И если тебе любопытно исследовать собственное «я» в актерской профессии, ты будешь заботиться о том, чтобы не «заледенеть». Что же до перемен в долгоиграющем спектакле, то это, как правило, манипуляции внутри хорошей канвы, по которой можно выводить узоры, но только в пределах размеченного пространства и ритма, иначе велика опасность направить спектакль в другое русло или вовсе пустить его под откос. Не могу сказать, что меня часто тянет на импровизации, но когда уж совсем нестерпимо хочется, я точно понимаю, в какое время и в каком месте ее можно сделать. Я уверен, что тот живой каркас, который выстроил режиссер, — единственный, в котором спектакль может существовать.

— Неужели когда вы читаете книгу или пьесу, то не представляете себе, как можно было бы сыграть того или иного ее героя?

— Нет. Более того, я не склонен это представлять, точно так же, как не склонен и мечтать о ролях. Я не считаю правильным думать о роли до тех пор, пока мне ее не предложат. Это неспокойный, несчастливый и непродуктивный путь, когда ты о чем-то изо всех сил фантазируешь, а предложение не поступает. Я никого не призываю следовать моему примеру, но моя психика устроена именно так.

— Потому вы и говорите, что живете сегодняшним днем, не заглядывая в завтрашний?

— Отчасти поэтому. Но еще и потому, наверное, что в будущее смотрят те, кто не удовлетворен настоящим. Не могу сказать, что я абсолютно удовлетворенный человек, но плотность моего существования в настоящем такова, что я не чувствую необходимости думать о том, что будет дальше.

— Если это относится не только к вашей актерской ипостаси, но и к ипостаси бизнесмена, то это странно. Предпринимательство без мыслей о будущем просто невозможно.

— А я уже не занимаюсь бизнесом. Может, поэтому и не занимаюсь (смеется.).

— Но если бы вы не стали актером, то стали бы бизнесменом? Или музыкантом?

— Скорее музыкантом. Или врачом-диагностом. Я очень любопытен к организму, болезням и всему такому.

— Я заметил, что вы неравнодушны к слову «организм». И что ваши персонажи повышенно физиологичны, если можно так выразиться.

— Можно. Но эта физиология, как мне хотелось бы думать, является отражением лабиринтов их психики, а не чисто физическим феноменом.

— Безусловно. Как и те словесно-голосовые пируэты, к которым они склонны. Однако, поскольку нет смысла спрашивать вас о том, кого бы вы хотели сыграть, спрошу о том, кого бы вы НЕ хотели сыграть.

— Каких-то определенных идиосинкразий у меня нет. Думаю, что мне были бы интересны все персонажи, кроме тривиальных. Как читатель, я могу любить персонажа или не любить, но как актеру мне все равно, симпатичен он мне или нет. Но в моих интересах его полюбить.

— Но тривиальные персонажи в определенном смысле потенциальнее нетривиальных. На чистом листе вы можете нарисовать что угодно, а рисунок Рембрандта дорисовать трудно.

— Я не до такой степени демиург, чтобы придумывать драматургию роли. Я могу насыщать оттенками уже созданную драматургию.