«Я старалась держаться, призывала на помощь общеизвестные истины: мол, все, что ни делается, — к лучшему. Или: пройдет и это… Но в моем случае они не работали. У меня уже не хватало здоровья, потому что жить вот так — каждый день на разрыв аорты — невозможно. В какой-то момент я испугалась, что однажды просто не проснусь», — рассказывает Ольга Тумайкина. Уже несколько лет актриса участвует в скетчкоме «Женская лига» на канале ТНТ. Там все ярко, смешно и весело. А вот реальная жизнь Ольги долгие годы была похожа скорее на триллер. Своего бывшего гражданского мужа Андрея Бондаря она называет не иначе как «другая сторона» или «отец Полины». Несколько лет их неофициального брака он превратил в кошмар — избивал Ольгу, унижал, запугивал. А потом, когда они расстались, лишил возможности общаться с дочерью. До сих пор ей тяжело вспоминать об этом времени. Хотя сейчас Ольга Тумайкина — успешная популярная актриса и мама двух дочерей.

— Я никогда ничего не планирую. (Грустно улыбаясь.) Запланировала однажды и, видимо, так насмешила небеса, что все мои планы полетели в тартарары. Ведь с чего началось? В 2007 году за бешеные деньги я купила две путевки в Сочи. На целых 18 дней мы с Полиной должны были улететь в фешенебельный коттеджный поселок на берегу моря. Полине тогда исполнилось 11 лет. Я забрала ее в Москву из Красноярска, где она жила вместе с моей мамой и училась в начальной школе. У меня уже появилась собственная квартира. В моих планах было встать на ноги, растить ребенка, короче говоря, жить-поживать и добра наживать.

Вы себе даже не представляете, в какой я пребывала эйфории, собирая наши с Полей чемоданы! Мечтала, как замечательно мы с дочкой проведем время. За три дня до вылета позвонил отец Полины и сказал, что она приглашена на день рождения в семью ее крестного. Это прекрасные, замечательные люди, и я легко отпустила ее. Но с этого дня рождения мой ребенок так и не вернулся, исчез в  неизвестном направлении. Когда отец не привез ее, как мы договаривались, я позвонила ему и услышала, что Полина теперь останется с ним, в Подмосковье. Обратилась в милицию. Рассуждала так: я — мать, у меня отобрали ребенка, исподтишка, довольно подло. Значит, закон на моей стороне. Но там сказали: «Вашу дочь никто не похищал, она живет со своим отцом, он имеет на это право».

И в который уже раз я осталась один на один со своей бедой. Мои переговоры с «другой стороной» шли только по телефону. Сначала я требовала, потом просила, потом умоляла дать мне хотя бы возможность съездить с дочерью в Сочи, ведь у нас уже куплены путевки. В ответ получала отказы и издевательские предложения отдохнуть самой. Завести романчик. Я сдала наши путевки, естественно, потеряла много денег, потому что возвращала их буквально накануне отъезда. И стала искать дочь — Полина ведь должна ходить в школу, а я по-прежнему не знала, где она. Почти месяц до начала сентября я методически обзванивала подмосковные учебные заведения, и вот конечной станцией моих поисков стала школа в Ногинске, где я нашла Полю. Их потом будет шесть. Шесть школ за полтора года сменит моя дочь.

Схема жизни тогда была проста. Чтобы пообщаться со своим ребенком, я приезжала к началу занятий. Успевала переодеть, причесать, какие-то цеу дать, поинтересоваться, что она ела на завтрак… Ждала окончания первого урока, бродила где-то около школы, а потом перемена снова принадлежала нам с Полиной. Несколько раз я присутствовала на уроках, сидела на задней парте, наблюдала за Полей — как она слушает учителя, как старательно пишет что-то в тетрадке… Естественно, ездить каждый день не получалось, но школа была единственным местом, где мы могли встречаться. Жизнь только-только немножко устаканилась, обрела смысл… Но вот однажды я приехала в школу, рассчитывая, что все пройдет как обычно… А мне сказали: «Знаете, Ольга Васильевна, ваш ребенок здесь уже не учится…» И так несколько раз. Тогда я снова садилась за телефон, обзванивала школы, спрашивала: «Есть ли среди учеников пятых классов такая-то ученица?» Я даже привыкла к моим бесконечным поискам дочери. Оказывается, даже к такой дикости можно привыкнуть…

— А Полине вы как-то объяснили, почему изменилась ваша жизнь? Почему вы вынуждены видеться с ней урывками, на переменах…

— Конечно, мы говорили об этом. Но я не считаю правильным нагружать 11-летнего ребенка серьезными проблемами, которые решают взрослые люди. Какими бы ни были отношения между мной и отцом Полины, она вправе любить двоих родителей. В то время, когда мы урывками встречались перед уроками, и потом, когда Полина стала уже приезжать ко мне домой, я говорила дочери: «Дорогая, все хорошо, потому что все мы живы и здоровы. Есть какие-то особенности в нашей жизни. Возможно, что-то происходит не совсем так, как нам хотелось бы. А скорее даже совсем не так. Но что поделать? Надо достойно существовать в этих предлагаемых нам «географических широтах». Возможно, когда Полина станет взрослой, она захочет обсудить со мной то, что произошло. Честно говоря, я боюсь этого разговора.

— Поэтому вы ото всех скрывали обстоятельства вашей жизни с ее отцом?

— Да, наверное. Знаете ли, стыдно рассказывать о том, что тебя избивает муж. Моя мама узнала о происходящем из моего интервью, которое пару лет назад я дала журналу «Коллекция Каравана историй». Накануне выхода номера я позвонила ей и сказала: «Ты приготовься. Прочтешь много нового…» Мне приходилось в одиночку переживать чудовищные вещи, ни от кого не получая поддержки. Я старалась держаться, призывала на помощь общеизвестные истины: мол, все, что ни делается, — к лучшему. Или: пройдет и это… Но в моем случае они не работали. У меня уже не хватало здоровья, потому что жить вот так — каждый день на разрыв аорты — невозможно. В какой-то момент испугалась, что однажды я просто не проснусь, меня не станет…

Я пыталась бороться какими-то доступными мне способами. Несколько раз по моей просьбе соседи вызывали милицию. Приезжал наряд, но «другая сторона» эту проблему легко решала — как-то они там между собой договаривались. А один раз не договорились. Тогда приехала не милиция, а ОМОН — серьезные такие мужики, в касках, в бронежилетах, с автоматами. Их было много, и они были какие-то… нормальные, неравнодушные люди, человеки. Вот вошли и с полуслова, с полувзгляда все поняли. Они его просто забрали с собой. И на третий день он вернулся шелковый — испугался. Знаете, я была рада. Потому что потом уже этот кошмар не повторялся. Но, видимо, тогда же в нашей совместной жизни мы прошли крайнюю точку.

Очень скоро я забрала Полину и ушла от него навсегда. Хотя уходить мне было, в общем-то, некуда. Снималась я тогда мало, в театре Вахтангова, где работаю всю свою жизнь, больших денег не заработаешь. Мы с Полиной жили на съемных квартирах. И это были довольно грустные варианты — чужие стены, чужая мебель. И в любой момент могут попросить «с вещами на выход». Только-только наведешь порядок и уют, начинаешь привыкать, как приходится съезжать, в спешке искать новый угол. Своя квартира у нас появилась спустя два года. И произошло это совершенно неожиданно, как в сказке. В один прекрасный день мне позвонила наша замечательная дама из администрации театра и сказала: «Оля, завтра в 11 часов вас ждут в кабинете директора. Не опаздывайте». Я подумала: «Боже мой! Вроде бы я ничего не сделала…»

Но на следующий день, очень красиво нарядившись, зашла в кабинет директора, где кроме него находился еще и Михаил Александрович Ульянов. От того, что я там услышала, у меня начало звенеть в ушах. Я даже не сразу осознала, что это значит: «Оля, театр может помочь тебе купить квартиру. Однокомнатную, в районе Теплого Стана…» Ну как же я была счастлива! Огромное спасибо и мой низкий поклон Михаилу Александровичу. Не только за квартиру, но и за ту любовь, которой Ульянов одаривал всех и каждого.

До сих пор помню ощущение, когда впервые вошла в свою квартиру. Мне здесь нравилось все. Как вскоре выяснилось, дом построили на том месте, где когда-то давно росли соловьиные рощи. И соловьи по своей птичьей памяти продолжали прилетать сюда и петь… Из обстановки у меня тогда был только телефонный аппарат, который мне подарила подруга — еще в те времена, когда и намека не было на то, что в обозримом будущем я обзаведусь собственным жильем. На телефоне красовалась надпись следующего содержания: «Дайте мне место, где я должен стоять!» И вот теперь такое место появилось. Я сидела в своей собственной квартире, на полу, сложив ноги по-турецки. От эйфории и счастья у меня просто кружилась голова. Я звонила маме в Красноярск, кричала ей в трубку: «Мамочка! Ура!» — и мы обе плакали и поздравляли друг друга. А спустя пять лет отец Полины заберет ее из этой квартиры, как мне казалось, всего на один вечер…

— В интервью журналу «Коллекция Каравана историй» вы рассказали, как, борясь за право жить вместе с дочерью, вам пришлось пройти через суд, который вы проиграли…

— Знаете, я не считаю, что я его проиграла. Хотя суд определил место проживания Полины с отцом и до сих пор это решение исполняется. (Задумавшись.) Мне все-таки еще повезло. Меня не лишили родительских прав, на чем настаивала «другая сторона»… Бывают же ситуации куда более горькие и жестокие, чем моя. Когда между женщиной и ее ребенком возводится глухая, непробиваемая стена. Даже представить страшно, что переживают эти несчастные матери… Не так давно кто-то из знакомых спросил: «Оль, тебя мучил страх потерять дочь?» И только тогда я подумала: «А ведь я не теряла Полину». Я имею в виду нашу с ней связь на духовном уровне.

И в самые тяжелые моменты я была уверена, что это время надо просто перетерпеть. «Другая сторона» не сможет веселиться вечно. Но так уж устроена душа этого человека, отца моей дочери, что чувство сострадания ко мне в ней отсутствовало. Такое впечатление, что он испытывал любопытство: как я отреагирую на то, что Полина, например, в очередной раз поменяет школу? Или на то, что он с ней срочно съезжает с очередной квартиры, не сообщив мне своего нового адреса? И какие бы я ни придумывала способы, варианты, подходы, подъезды, побеги — добиться справедливости было невозможно. Я ощущала себя каким-то подопытным кроликом, надо мной постоянно проводились эксперименты.

Чтобы это остановить, я сама остановилась. Сняла себя с некоего экспериментального поля. Когда судья огласил решение по моему делу, я сказала: «Вы так и не поняли, что здесь произошло. Вам было просто очень интересно наблюдать за подробностями моей частной жизни». Он прервал меня. Ну действительно, какой смысл в моих словах… Я еще побегала какое-то время в поисках справедливости, а потом решила не подавать апелляцию. Просто перестала биться головой во все двери, которые были для меня наглухо закрыты. Пришло четкое понимание, что в один прекрасный день это закончится… Так и случилось.

Сейчас мы встречаемся с Полиной так часто, как нам это необходимо. Когда по телефону она говорит: «Ну все. Я поехала домой», это значит, что Поля едет ко мне, в мой дом. Она часто остается ночевать. Чтобы поговорить с дочерью, мне достаточно просто открыть дверь в ее комнату. Утром я зову ее завтракать, потом говорю: «Так. Иду разогревать машину. Спускайся». Полина приходит ко мне в театр, сидит в гримерной, наблюдает, как я готовлюсь к спектаклю. Вот как раз недавно она читала мне свои стихи. Я говорю: «Мне нужно сейчас идти на сцену, я отыграю, а потом мы продолжим». То есть все вернулось к какому-то нормальному течению жизни. Я всегда знала, что будет именно так. Настанет день, и я пойму, что весь этот кошмар позади, как тяжелый сон… Но у меня есть вопрос, на который я так и не могу ответить: для чего это все было нужно? Зачем? Мои страдания, бессмысленные попытки кому-то что-то доказать, переживания моей дочери…

Я до сих пор полна недоумения по поводу официальных учреждений — всех этих органов опеки и попечительства, куда я обращалась за помощью и где, по идее, должны были встать на защиту моих прав. Служащим там женщинам нужно купить путевки и отправить их на долгий-долгий отдых, поблагодарив за то, что они пытались что-то делать, но попросить больше не работать в этих учреждениях. Я бы попросила. Потому что столкнулась только с видимостью того, что кто-то пытается вникнуть в суть моих проблем. На самом же деле меня выспрашивали о подробностях моей запутанной жизни — любопытно же, артистка пришла! Потом ко мне или вовсе теряли интерес, или давали понять, что я должна быть благодарна. Я умею быть благодарной — последнее с себя отдам. Но сейчас-то речь не об этом, давайте сначала решим проблему. Или же надо смело говорить: «Дорогая госпожа Тумайкина, вы чего-то хотите? Это стоит столько-то и столько-то». Я услышу.

— Несколько лет вы снимаетесь в скетчкоме «Женская лига» на канале ТНТ. А в вашей реальной жизни такая лига существует? Есть близкие подруги, на которых вы можете рассчитывать в тяжелые моменты?

— А почему я должна на кого-то рассчитывать? Из всего того, что со мной происходило, я сделала выводы. В частности, что полагаться во всех случаях лучше только на себя. Когда у меня уже шел судебный процесс, а попутно я в очередной раз занималась поисками дочери, обзванивая школы, мне необходимо было выговориться самой и получить в ответ какие-то слова поддержки. И я, захлебываясь переживаниями, звонила своей подруге. Но однажды услышала: «Знаешь, я больше не буду эмоционально включаться в твою ситуацию». Мне была… удивительна такая позиция. Ну что же, в конце концов, каждый волен выбирать правила общения. Ради какого-то человека, пусть даже друга, пожертвовать своим здоровьем или душевным состоянием? Никто никому ничего не должен. Так что на сегодняшний момент моя лига — это я сама.

Хотя программа сыграла свою положительную роль в моей жизни. Когда я приехала на кастинг, и подумать не могла, что она с успехом продержится в эфире такой долгий срок — по-моему, идет уже седьмой сезон. Для меня это были очередные пробы и надежда на работу, в которой я тогда очень нуждалась. И вдруг я окунулась в необыкновенную атмосферу творчества и искрометного юмора, созданную режиссером Ольгой Ланд и оператором Игорем Якимовым. Тогда же познакомилась с Аней Ардовой — она тоже приехала на пробы, и мы буквально бросились друг другу в объятия, почувствовав, что обе «одной крови». С тех пор нежно дружим.

Первую машину я купила благодаря «Женской лиге». Тогда уже была беременна Марусей, моей младшей дочерью. Брала частные уроки, скрывая свое положение. Я не хотела ненужных вопросов — зачем глубоко беременная женщина села за руль? И я сдавала экзамены наравне со всеми. Потом с огромным животом в шапке с помпоном выезжала на МКАД и старалась пристроиться между двумя фурами. Мне казалось, что под такой охраной я в безопасности. Обращаясь к своему животу, успокаивала малышку: «Маруся, мы с тобой в порядке». Почему-то была уверена, что родится именно Маруся. Когда кто-нибудь из представителей автоинспекции мне говорит: «Ой, моя жена смотрит вас по ТНТ. Она так любит эту программу», я думаю про себя: «Лукавите. Это вы нас любите, потому что сами и смотрите». Когда цитируют или пересказывают какой-нибудь эпизод, становится особенно приятно, значит, удалось сыграть историю.

— После всего, что вам пришлось пережить, вы решились родить второго ребенка. Скажите, по отношению к Полине вы не испытывали чувства вины? Не ощущали ли детской ревности с ее стороны?

— Никакого чувства вины не было. И слава богу, потому что в противном случае я бы не выжила — чувство вины у меня тяжелое, как океан. Наоборот, состояние беременности вернуло мне ощущение покоя и уверенности в себе. Я гордо несла свой живот — вот где была защита, а я не в ту сторону «аукала». (Улыбается.) Вскоре, правда, мне некогда стало спокойно наслаждаться этим своим счастьем. Неожиданно «поперла» работа. Я и у врачей-то редко бывала. В тот момент я еще не твердо стояла на ногах. Скорее, скакала на одной ножке. Но я так устала бояться, что заставила себя выпрямить и вторую ногу. И вот шагаю, по-моему, в правильном направлении. А с Полиной мы встречались и много времени проводили вместе, когда я еще была в положении. Вместе придумывали имя малышке. И когда Маруся появилась на свет, Полина с первых же дней помогала мне. Я без страха доверяла ей Марусю, учила пеленать. Говорила: «Не бойся, главное — береги Марусечкину голову. Вот так вот подними ей ножки, сюда подложи, здесь протри, массаж легкий — и готово». И Поля прекрасно со всем справлялась. Наблюдать за ними — особое удовольствие. И вообще, в нашем доме воцарилась потрясающая тишина счастья.

У нас нешумное семейство — разговариваем мы вполголоса, стучимся, чтобы зайти в комнату друг к другу. Когда кто-то громко размешивает ложкой чай в чашке — у других невольно брови ползут вверх от удивления… Этот покой нарушался только Марусей, пока она имела право плакать, а я на ходу придумывала и пела ей какие-то чудные песни: «Доченька, самая красивая Марусенька Москвы. Доченька, а я мама твоя». (Смеется.) Но они ей нравились. Сейчас у моих девочек уже подвижные игры, обе как две обезьянки. Младшей нравятся различные эквилибристические эксперименты, и Полина терпеливо это сносит. Ей хочется воспитывать сестру, не всегда это получается, тогда она жалуется: «Мама, почему она меня не слушается?» Я говорю: «А ты что хотела от нее услышать? Ты думала, что она скажет тебе: «При достижении компромисса в наших отношениях хорошо бы учесть обе точки зрения — твою и мою, но сейчас мне надо заниматься своими делами»? Полина хохочет.

— А в какой семье росли вы?

— Мои родители разошлись, когда мне было шесть лет. Мама очень скоро вышла замуж, у меня родился замечательный брат — Василий. Дом наш был полон свободы. У мамы просто не было другого выхода. Она с утра до вечера работала директором продуктового магазина, самым молодым в Красноярске, где мы жили. Очень красивая, яркая женщина. Если у мамы случалось плохое настроение, она тут же шла в парикмахерскую, делала прическу и с высоко поднятой головой возвращалась домой. До сих пор прекрасно выглядит и любит за собой следить. При этом строгая, пунктуальная. Каждому бы магазину такого директора. Свое дело мама знала досконально. Начинала с простых продавцов и с 17 лет хлебнула всякого — по несколько часов разгребала мерзлую картошку в подвале…

Папа Василия, мой отчим, тоже работал, занимал какой-то интересный пост на заводе «Сибэлектросталь». Поэтому и дом, и младший брат — у нас девять лет разницы — были в основном на мне. Помыть Василия после улицы, накормить, убрать квартиру — со всем этим я легко справлялась. Жили мы в то время сытно. Как символ материального благополучия — хрусталь на полочках в серванте, большие ковры на полу. В период тотального дефицита у нас были даже бананы, абсолютно зеленые и твердые, как камень. Мы с братом прятали их в теплое место, чтобы «дошли». Проходило три дня, наше терпение кончалось, и мы вскрывали тайник. Бананы оставались все в том же состоянии, но мы их чистили с треском… На вкус это было нечто такое, что связывало рот в узел. Бананы макали в сахар…

И от всей этой чистоты и уюта я уехала в Москву, где сразу же поступила в Театральное училище имени Щукина. Как иногородней студентке, мне дали комнату в общежитии. Никаких приятных воспоминаний о том периоде у меня не сохранилось. Общежитие есть общежитие. Первое время мама помогала мне, я была «зажиточным крестьянином». А потом наступили времена, когда нашу квартиру в Красноярске каким-то непонятным образом четырежды обворовали. Унесли все, включая ковры. Фарфоровые сервизы, которые не могли вынести, растоптали в крошку. В общем, покуражились, как могли. Обчистили даже морозильную камеру, где мама на зиму замораживала ягоды. Я не знаю, кто были эти люди, их не нашли. Потом заболел дедушка, мамин папа. Мама забрала его из деревни, дедушка умирал у нее на руках в течение года. (Жестким голосом.) Умирать нынче дорого, поэтому лучше это делать быстро. Вот в результате всех этих невеселых событий благополучие моей семьи пошатнулось.

А скоро наступили и вовсе «чудесные» годы, которые сейчас мы называем «лихие 90-е». Зато теперь я счастлива, что имею возможность обеспечить всей моей немаленькой семье пусть не шикарные, но замечательные условия. Если понадобится, буду работать еще больше. Сейчас в Красноярске у нас есть чудная дача, расположенная на берегу прозрачной горной речушки в каких-то невероятных соснах. На часть лета я отправляю туда Марусю и сама урывками стараюсь там побывать. Во-первых, сплю как младенец, а во-вторых, моментально с быстрого шага перехожу на медленный спокойный ритм.

— Оля, а как сейчас складываются ваши отношения с отцом Маруси?

— Его нет в нашей жизни. Это единственный ответ, который я могу дать… Мне сейчас сложно впустить в мою семью кого-то, кто хотел бы быть со мной рядом. (Улыбается.) А такие мужчины есть. Но я классически устроена — что называется, ни одного поцелуя без любви. Иногда думаю: «Так. Что у нас сегодня происходит? Мы верим в светлое будущее или нет?» И не всегда могу ответить себе. Я понимаю, что придет день и Маруся задаст мне вопрос о своем отце. Надеюсь, что у меня будет возможность подготовить ответы. Если нет — разберемся на берегу. (Смеясь.) И я не исключаю такой прекрасной возможности, что выйду замуж и у нас, естественно, будет папа.