В Театре им. Вахтангова премьера — «Принцесса Ивонна» по пьесе Витольда Гомбровича. Режиссер спектакля Владимир Мирзоев рассказал «Огоньку» о том, что общего между сказкой о принце-садисте, юродивой принцессе и современной российской жизнью.

— Вы ведь не первый раз ставите эту пьесу?

— Да, я ставил «Ивонну» лет двадцать назад в Торонто, в английском переводе. Но то была другая история: странствия души, неуместной в грубо-материальном мире. Иррациональный цветочек, прорастающий сквозь железобетонную прагматику. Ведь канадское общество в большой степени мелкобуржуазное. Как и вся Северная Америка, Канада очень ориентирована на деньги, на так называемый жизненный успех. Так что интерпретация была вполне злободневной.

— И вот другая страна, другое время. Критики в один голос говорят, что на этот раз вы сделали антифашистскую постановку.

— «Ивонна» датирована 1938 годом — в пьесе внятное ощущение приближающейся катастрофы. Думаю, нынешняя атмосфера в сегодняшней России легко рифмуется с тем временем и с текстами, тогда созданными. Ксенофобия поразила все слои общества. То, что мы видели в декабре на Манежной площади, это слабый выброс той лавы, которая клокочет в подземелье, в коллективном бессознательном. Агрессия разлита в воздухе, а политики только подливают масла в огонь. Русский человек потерялся, он уже не понимает, кто он, куда идет. Он стремительно теряет свою культурную, цивилизационную идентичность. Надеюсь, итогом всего этого не будет третья мировая, но гражданская в таких обстоятельствах более чем возможна. Мы к ней уже готовы: общество расколото, не солидарно и агрессивно.

— В вашей «Ивонне» легко узнается стилистика Евгения Шварца. В памяти всплывают «Тень», «Обыкновенное чудо», «Убить дракона». И даже Король у вас говорит с интонациями Леонова…

— Параллели естественны. Ведь Шварц с Гомбровичем — современники. Главные пьесы Шварца написаны почти одновременно с «Ивонной». «Дракон» создан в 1944-м, «Тень» — в 1940-м, «Голый король» — в 1934-м. Страны разные, но воздух удушливый. Кстати, Шварца я тоже поставил сравнительно недавно. Несколько лет назад в «Театриуме на Серпуховке» мы выпустили «Дракона», он до сих пор там идет.

— Все помнят, какой интерес к пьесам Шварца был в начале 80-х с легкой руки Горина и Захарова. Почему эта эстетика опять актуальна?

— Потому что жанр самой нашей реальности все сложней определить. Жутковатый карнавал, в которым мы живем, не назовешь трагедией, но это и не комедия. Иногда мы говорим: «Это же Салтыков-Щедрин!» А иногда: «Ну это ведь чистый Кафка!» Эти восклицания наводят на мысль, что мы никак не можем ухватить жанр актуальной истории. Он ускользает. А сказка предлагает универсальную модель — в диапазоне от абсурда и сатиры до притчи. Она позволяет говорить о современности, не погружаясь в социологию, не злоупотребляя политологией, не проводя прямых аналогий. Это поэтическое исследование, которое не претендует на абсолютную точность, но при этом затрагивает главное, сущность.

— Я следил за реакцией людей в зале и заметил, что большинству вашу несчастную Ивонну совсем не жалко. Более того: над ней смеялись, как смеются обычно над убогими и блаженными. Недобрые чувства вы пробудили своим спектаклем.

— Меня эта жестокость не слишком удивляет, но, надеюсь, она отменяется катарсисом в финале спектакля. Если в конце нашей истории зритель устыдится своего цинизма, значит, мы сделали свою работу хорошо. То, что люди отождествляют себя с королем, королевой, принцем, объяснимо. Ведь это вполне современные типусы. Наглые, циничные, уверенные в своей окончательной правоте. А вот узнавать себя в аутичной Ивонне почему-то не так комфортно. Это и есть главная проблема нашего общества: мы не хотим признать искаженность национальной души, не хотим признать свою травму. Заметьте, ущербны мы не потому, что ущербна наша природа. Нас искалечил режим, внутри которого выживали наши отцы и деды, и продолжает калечить теперешний. Рана не успевает затягиваться. Российское общество глубоко травмировано ХХ столетием, травмировано многократно. Психоанализ описывает эту ситуацию так: травма на травму на травму и в результате — психопатия. Фактор наследственности необыкновенно силен. Если человек родился в семье палачей, трудно предположить, что преступления отцов не отбросят тени на его жизнь. Это есть в пьесе. Отец принца — убийца, сын — садист и манипулятор… Россия в ХХ веке поделилась на жертв и палачей, более того: палачи тоже становились жертвами в свой черед. Полстраны сидело и ложилось в землю, а полстраны убивало и писало доносы. И тот колоссальный раздрай, который мы переживаем сейчас,- прямое следствие нашей национальной кармы.

— По ходу действия принц без конца говорит об Ивонне: «Она провоцирует, она провоцирует!» Дескать, не захочешь, а обидишь, руки чешутся. Маленькая, беззащитная, не похожая на нас, не умеющая ответить как следует. Но ведь действительно есть такой психологически тип, люди-жертвы. Они располагают к насилию.

— Есть. А есть психологический тип насильника. Просто рядом с потенциальными жертвами должны находиться приличные люди, которые способны им сочувствовать, защищать. Нельзя сводить жертву с отрядом вооруженных маньяков. Задача общества — думать об этом. По крайней мере, надо понимать, что другой человек, не знающий твоего языка, не владеющий кодами твоей культуры, с ослабленной коммуникацией, не заслуживает презрения. Наоборот, он остро нуждается в помощи. Заболев или состарившись, или просто попав в чужую страну с чужой культурой, ты можешь оказаться точно в таком же положении.

— Вы оказывались в таком положении?

— Оказывался. В 1989 году я приехал в Канаду, не зная английского. Я был зрелым человеком с интересной профессией. Но оказался беспомощным ребенком, которому нужно заново учиться понимать, говорить, ориентироваться в реальности. Первое время пришлось трудно. Был период, когда я малярил, торговал хот-догами и мороженым.

— Да, но потом, насколько я знаю, основали театральную фирму, стали ставить спектакли, очень основательно поднялись.

— Для этого как минимум нужно было выучить английский на таком уровне, чтобы общаться с актерами, композиторами, художниками. Конечно, незнание языка и культуры страны, в которой живешь,- это определенная степень ущербности. Но я жил в обществе, которое по-настоящему заботится об ущербных и не считает, что они должны быть немедленно уничтожены или выдворены.

— Почти одновременно с «Принцессой Ивонной» вы закончили еще одну работу — фильм «Борис Годунов». Между ними есть что-то общее?

— Нет, тут другая тема. «Годунов», фильм с классическим (пушкинским) текстом, был снят в декорациях современной Москвы. Это история о том, что делает с человеком власть, как человек, достигнув вершины пирамиды, перерождается. Слишком часто страной управляют люди с искаженной нравственностью, с мутировавшей моралью. Где взять нравственных начальников? Не знаю, но разговор о мировоззрении и ценностях применительно к власти давно назрел. В фильме мы попытались понять, что происходит с человеком, когда он начинает существовать изолированно от общества, ездить в бронированных машинах, жить в резиденциях, общаться с народом раз в год по обещанию. Если он слишком долго остается в этой ситуации, его ментальность меняется кардинально.

— В 90-е у вас была репутация закоренелого эстета, постмодерниста, экспериментатора, человека, безумно далекого от политики. И вот теперь перед нами другой Мирзоев. Внятный, актуальный режиссер, говорящий все почти прямым текстом. Чуть ли не политический активист.

— Есть ощущение, что пора выбираться из пресловутой башни слоновой кости. Прошло время эстетских экзерсисов, слишком тревожной стала окружающая нас реальность. О главных вещах нужно говорить прямо, занимать определенную позицию. Моя творческая манера за эти годы изменилась не так уж сильно, тут вы, пожалуй, не правы. Мне по-прежнему близок постмодернизм как эстетическое направление. Но в сфере нравственности и морали он сейчас невозможен, даже непростителен. В мутной воде 90-х у честного человека и не могло быть никакой правоты, никакой позиции. Нам объяснили, что нет ни зла, ни добра в чистом виде, все относительно. Какое-то время в это можно было верить, но вот появилось зло. Очевидное, беспримесное. Режим стал откровенно брутальным, силовики делают ставку на насилие не только на Северном Кавказе, но и повсеместно. Под их чутким руководством возникли профашистские организации. Все это меняет нашу жизнь в сторону конфронтации. Это уже не ситуация, когда цветут сто цветов. Зло теперь имеет материальный ресурс и политическую поддержку. Оно манифестирует себя именно как зло, не пытаясь в отличие от советского зла прикрыться идеалами социальной утопии. Нормальная такая архаика, пещерный менталитет в хайтековской упаковке. Враг будет уничтожен, разорван на мелкие кусочки и рассеян по миру. Вот наш вожак, и мы с удовольствием лижем его мозолистый зад. Все просто, как в пещере. Делать вид, что это карнавал, веселая игра — элементарно непорядочно. Убивают людей, знаете ли.