В этот раз ленкомовцы неохотно приглашали критиков. Предупреждали: спектакль еще сырой, неустоявшийся. Раньше такие предупреждения были просто частью премьерного этикета, теперь к ним все чаще приходится относиться всерьез. Премьеры вне зависимости от срока репетиций выпускаются сшитыми на живую нитку, их дорабатывают уже на публике. Это стало нормой театральной жизни. Может быть, свои резоны тут есть.

Мирзоевский «Тартюф» и впрямь сыроват: к первому действию претензий мало (стоило бы уточнить ритм диалогов, прежде всего ссоры инфантильных влюбленных, Марианны и Валера), второе, увы, хлюпает. Режиссерская фантазия слишком разыгралась. Для четвертого, кульминационного акта мольеровской комедии Мирзоев придумал на редкость заковыристые мизансцены, в пятом поставил персонажей на коньки, нарядил актуальную елочку и перелопатил текст: этот акт играется в «авторизованном переводе Мих. Мишина». («Авторизованным», как известно, называется перевод, прочитанный и при надобности выправленный автором, Мишин же попросту порет более или менее осовремененную отсебятину; будем думать, что Ленком хотел с нами пошутить.) Работали над вторым действием меньше, чем над первым: это видно уже по тому, как часто актеры путают полустишия рифмованного шестистопника. Намерения режиссера и общий смысл игры еще не обрели достаточной внятности, отгадывая их, критик рискует ошибиться.

Уже сейчас можно говорить, что «Тартюф» при всех огрехах украсил первую половину московского сезона (прямо скажем, она была бедна удачами), но подыскивать определения для каждой из ролей и режиссерского сюжета в целом приходится на свой страх и риск. И я почти готов присоединиться к людям, сетующим на неуемность выдумщика Мирзоева. Зрительское внимание на премьере было крепко приковано к эксцентрическим деталям театрального высказывания, а не к его сути. Логика действия терялась из виду: с сырыми спектаклями только так и бывает.

Пересказать все шутки, придуманные Мирзоевым, невозможно, да и не нужно. Стоит лишь отметить, что в «Тартюфе» юмор режиссера порой удивляет неожиданным простодушием. Вот самое начало спектакля: госпожа Пернель (Наталья Заякина, очень забавно переходящая от жалобных интонаций к гневным) читает нотации домочадцам Оргона: «…Как сказал э… сейчас фамилию вспомню… на „А“… один ученый богослов» — и начинает сражаться с труднопроизносимым словом столповторение. Вот кульминация: Эльмира (Анна Большова) притворно кашляет (подает знак спрятавшемуся мужу), а ошалевший от возбуждения Тартюф (Максим Суханов) тут же предлагает подняться к нему в комнату: там у него есть мокрица («Ой, нет, лакрица!»). Это хохмы для театрального капустника, никак не выше.

Но, во-первых, хохмачество помогает Мирзоеву счистить с Мольера хрестоматийный глянец, а во-вторых, ему очень радуется публика Ленкома (мы-то все: гламур, гламур — вот тебе и гламур). И в-третьих, у Мирзоева, конечно, имеются куда более тонкие и содержательные шутки. Та же сцена, в которой хитроумной Эльмире удается перетартюфить Тартюфа. (Заниматься этим ей претит, и вступительная фраза «Пора нам выяснить, что истинно, что ложно» звучит у Большовой не победно, а печально.)

Из левой стены павильона, построенного Аллой Коженковой, выдвинулась ступенчатая конструкция, Эльмира уселась на последнюю ступеньку, изображает сладострастную томность, Тартюф глядит на нее снизу вверх и почти верит: да, она готова отдаться. Как узнать наверняка? А, вот. «Сахар-рок!» — воркует Суханов в нежнейшем из своих регистров и выкладывает на предпоследнюю ступеньку кусочек рафинада. Большова, по-кошачьи изгибаясь, спускается к «сахар-рку», прикусывает зубками: ну, что еще? И еще одна ступенька, и опять та же игра, и еще раз — а последний кусочек нужно взять изо рта в рот, девочка… Понять, что здесь пересмеивается «Квадрат» Някрошюса, способны только театралы с солидным зрительским стажем. Их в зале немногим больше, чем волос на голове Суханова, но что из того? Мирзоев всегда любил шутки, рассчитанные на знатоков и гурманов, он в этом племени вырос. Если б его игривая эзотерика вдруг посерьезнела, было бы только хуже.

Начав говорить о мирзоевских шутках, трудно остановиться. Хочется рассказать о том, как Марианна (Наталья Швец) танцует со свадебным платьем, а Дорина (Наталья Щукина) моет полы, намотав это самое платье на швабру; о сложной судьбе арбуза, с которым на сцене появляется Оргон (Александр Сирин); о том, как Тартюф умерщвляет плоть при помощи скамьи со здоровущими деревянными шипами; о финальном хороводе (не вокруг елочки, а вокруг арестованного Тартюфа) и еще о многом.

Однако пора переходить к главному и вступать в область догадок. Главная проблема «Тартюфа» — понять, кто такой Тартюф. В нем можно увидеть исчадие ада, серую пронырливую сволочь, комического уголовника и многое другое. Максим Суханов, как я понимаю, играет человека-зверя, прошедшего дрессировку, сбежавшего от прежних хозяев и сумевшего взять власть над новыми. Звериное начало остро чувствуется при первом же появлении Тартюфа — в том, как высовывается он из своей комнаты (логова), как мягко перебирает лапами, спускаясь по винтовой лестнице, как приглядывается к окружающему миру: нет ли чего опасного? Как нюхает, а потом пробует на зуб юбку Эльмиры, дурея от запаха. Как почесывает спину о шипы деревянной скамейки. Исполнив трюк (например, молитву) он сразу же требует награды: так цирковой медведь крутит педали велосипеда. Страх перед человеком в нем очень силен, но инстинкты еще сильнее. В четвертом акте сухановский Тартюф явно чувствует, что ему приготовили ловушку, нервничает, осторожничает, но не схватить лакомую приманку выше его сил.  Разумеется, «зверем» переливчатая роль не исчерпывается, но это главное.

Суханов вдвое больше обычного выразителен в пластике (как замечательно он вспрыгивает на высокий стол, чуть-чуть зависая в воздухе!) и едва ли не вчетверо — в мимике. Для актера, категорически не любящего «хлопотать лицом», гримасы Тартюфа нечто принципиально новое: раньше Суханов, по-моему, так не играл никогда. Безмятежно выслушав обличения Дамиса (Игорь Стам), Тартюф-Суханов отвечает на них своим коронным трюком: покаянием. Да, брат мой, сообщает он растерянному Оргону, я худший из людей. Тать, блудник, убийца — все что угодно. Тон взят агрессивный, интонации — приблатненные, очень наглые (это не пародия на Тартюфа-Табакова, а нечто самостоятельное): он наступает на Оргона и отнюдь не кается, напротив, чуть ли не угрожает. Потом спокойно усаживается, закуривает папиросу: ну? Где аплодисменты? Медленно подойдя к Тартюфу, глядя ему в глаза, Оргон-Сирин начинает ответную тираду: «Как повернулся твой бессовестный язык…» и т.д. У того от испуга аж рот перекашивается: как? просчитался? попался? бить будут? — но Оргон уже повернулся к Дамису, клянет его, гонит — и замерший Тартюф, облегченно выдохнув, разваливается на стуле.

Это не про меня. Пронесло. Чудесная сценка, чудесная пара. У хорошего актера Александра Сирина давно не было ролей такого крупного калибра. Мирзоев очень умело использует своеобычное обаяние Сирина: его странный, словно бы плачущий голос, плавность деликатных жестов, внешность Пьеро, повидавшего виды и уставшего обижаться на жизнь, а также — что, может быть, главное — его способность к мгновенным переходам из минора в мажор, точнее говоря, от меланхолии к тихой радости. В роли Оргона применение нашлось всему, и с этой ролью актера надо поздравить. Дуэт Тартюфа и Оргона состоялся, а это значит, что и спектакль в основном состоялся.

Судя по программке, подготовлен и второй дуэт: Дмитрий Певцов — Александр Збруев. Если актеры выйдут на сцену, спектакль может изменить свои свойства (так менялся, если помните, «Дон Жуан», поставленный в 1973 году Анатолием Эфросом). Это было бы очень интересно, и я отнюдь не прочь написать еще одну рецензию на «Тартюфа» в Ленкоме.