Театр Вахтангова с приходом в него знаменитого литовца Римаса Туминаса стал похож на пчелиный рой, в котором премьера выходит за премьерой, и эти спектакли, как в старые времена, возмущают, покоряют, влюбляют в себя, тревожат, привлекают в театр новых людей.

— Вам в таком насыщенном графике существовать комфортно или сложно?

— Довольно сложно, но в этой сложности есть нечто праздничное. Я не в самом празднике нахожусь, но рядом с ним. Рядом праздник. И это ощущение, хоть и тяжело, но приятно. И потом, когда праздник рядом, то — ничего, справимся!

— Вам не обидно, что когда премьера, то про вас немножко все забывают? Цветы, поклоны, все переключаются на артистов — вам не обидно?

— Нет, не обидно. Потому что я со спектаклем чуть раньше попрощался, чем случилась премьера. Я заранее готовлюсь. Начинаю репетиции рядом с артистами, на сцене. Потом спускаюсь на первый ряд, потом отхожу на седьмой, а потом и на пятнадцатый — и поближе к двери, к выходу. И ухожу еще до премьеры, так что тяжелого прощального момента у меня нет. Наоборот, я на премьере на артистов смотрю с гордостью, что они оставили меня на земле и полетели, и я рад их полету.

— Я знаю, что некоторые режиссеры начинают новую работу еще до того, как состоится премьера предыдущей. А у вас как?

— В дни премьеры хочется все перепоставить, сделать по-другому, остановить и начать заново то, что делал, кажется, что все не так, что можно было иначе, интереснее. И параллельно есть другая мысль, что вот в следующий раз я все сделаю иначе! И вот тут немедленно надо начинать что-то делать, эта мысль — это уже начало новой работы. Надо успеть подхватить живой нерв этой работы. Нельзя обрывать, откладывать. Надо продолжать по-живому. Потому что черт сидит внутри и подталкивает: «Давай дальше, давай дальше». Так что через неделю после премьеры точно начинаются репетиции нового спектакля. Это же болезнь!

— Вы говорили о том, что это удовольствие — репетировать.

— Да, и с каждым годом мне становится все радостнее репетировать, потому что тебя все меньше волнует результат, попадание в зрителя, что скажут, как оценят. Это становится третьестепенным. Раньше я был моложе, эгоистичнее, заносчивее, а жизнь учит, что то, что происходит сегодня, — это и есть самое интересное. И репетиция на сегодняшний день — это самый интересный и радостный процесс для меня.

— Вы можете сформулировать, чему в человеческом смысле вас научили репетиции, театр, ведь вы им занимаетесь уже несколько десятков лет.

— Терпению. Театр учит терпению. В этом слове — все. Терпение создает тебя самого. Терпение — это такая химическая реакция, длительная, в которой отбрасываются, отщепляются какие-то мои личные недостатки, отходит моя человеческая пыль, грязь. Начинаешь слушать и слышать другого, видеть его. Когда есть терпение, открывается мир: даже не мир автора, которого ставишь, а мир истории, мир века, открывается мир в небесах, когда есть терпение. Еще результат терпения — это сочувствие и благодарность.

— И прощение?

— Да, и прощение. И это самое ценное, к чему мы приходим через терпение. Через терпение мы приходим к христианству, для которого прощение — одна из самых важных составляющих.

— Много говорят о том, что в театре, как в организации, сбиты понятия морали и существует некая странная для не-театрального мира система координат. Это так? Для вас что первично: хороший артист или хороший человек?

— Хороший человек. Это уже половина профессии. Раньше говорили и сейчас говорят, что хороший человек — это не профессия. Но в театре наоборот: хороший человек — это уже половина театра, это уже половина успешной актерской работы над персонажем, над человеком, которого ты создаешь. Второе — про то, что сбита мораль в театре, — нет. Это не так. В театрах моральные критерии существуют. Они могут быть не такими открытыми, явными, но это ценность, которую каждый театр бережет. Так же, как в жизни, в театре есть понятие предательства и верности. Так же, как в жизни, в театре совершаются иногда необдуманные поступки, и так же за них просят прощения и прощают.

— То есть человеческие качества так же необходимы для того, чтобы попасть в вашу команду, как и профессиональные?

— Конечно. Только я бы сказал, не команда, а ансамбль, даже при том, что имею в виду административную сторону театра, а не труппу. Сейчас я чувствую, что мой ансамбль в Вахтанговском театре расширяется, и мне это очень приятно, что появились люди, которые хотят быть частью моего ансамбля именно в театре Вахтангова.

— Когда я училась в институте, нам много рассказывали про мхатовские и вахтанговские традиции, а когда мы ходили во МХАТ или в Театр Вахтангова, мы видели только или плохие или хорошие спектакли, которые ни к каким традициям отношения не имели. А возможно ли вообще, в принципе в живом театре продолжать традиции, возникшие больше пятидесяти лет назад?

— Знаете, как говорят: человека еще никто не отменял. Интересно и глубоко существовать на сцене всегда, в любые времена важно, и это ни к каким традициям не имеет отношения. То есть, как говорил Эфрос: хороший спектакль — это и есть традиция. Вот что традиция: исповедовать, верить и самому быть творцом, чувствовать себя созидателем. Еще нужна вера в Третьего. Служить не зрителю, не режиссеру, а этому Третьему. Может быть, этому глазу Всевышнего. Как служить? Быть профессиональным, быть верующим, быть человеком. Вот — традиция. Это никак и никем не может быть отменено. Все остальное — веяния времени, все остальное несущественно.

— Три года назад вы говорили о том, что немножко устали — ваш театр в Вильнюсе уже был успешным и мог существовать без вас, и вам стало немножко скучно. И вот вы взвалили на себя Театр Вахтангова. Есть ли у вас некий образ того, что вы хотите сделать? Некий план действий?

— У меня действительно тогда был некий период, когда казалось, что жизнь прожита — как у Чехова, и что дальше ничего не будет. И я тогда хотел уехать в хутор, я же до восемнадцати лет жил на хуторе, безвыездно, и вот хотел туда вернуться. Но вместо того чтобы поехать на хутор, чтобы убить в себе сомнения, я поехал в Театр Вахтангова, в котором я продолжаю существовать, как на хуторе: я хочу, чтобы были разные растения, чтобы они радовали, я мастерить хочу, где-то беседку сделать, где-то пруд, где-то камни навалить. Как Астров — сделать такую усадьбу, в которой будет приятно не только мне, сделать какой-то гармоничный мир. Вот мой план. И, как на хуторе, я борюсь с сорняками. Я пытаюсь на вверенном мне гектаре что-то сделать, а не получается, потому что вокруг поля заражены, и чтобы сделать свое, надо весь мир сделать чистым. Но так сделать невозможно. Но именно это предстоит сделать.

— Но когда вы приходите на хутор, то здесь можно сделать беседку, тут можно навалить камни, а вот тут течет ручей, и будет глупо пытаться мешать ему течь или хотеть, чтобы он не тек…

— Да, вы совершенно правы, значит, надо помогать ему течь, если он уже есть.

— А в театре в должности худрука театра вы чувствуете себя свободным?

— В репетициях, в замыслах — да. А в повседневной административной жизни я пленник. И мне трудно не потому, что я художник, но потому, что очень много завязано судеб в театре. А, возвращаясь к хутору, скажу, что не надо только заборов строить! Надо жить без заборов и надо распространять свою гармонию как только можешь далеко, иначе ты не почувствуешь общей гармонии, если построишь у себя забор и за своим забором все будет чисто, но не будет у тебя покоя и не будет счастья, потому что из-за забора не увидеть гармонии мира. Но тут мы приближаемся к фразе Чехова из «Трех сестер», которую, мне кажется, я понимаю: «Мы не можем быть счастливы, счастья нам не дано». То же самое: не могу я назвать себя счастливым, когда рядом кто-то несчастен. Когда все мы будем счастливы, я скажу, что и я счастлив. Но это утопия. Это красивая легенда. Но ею надо жить и к ней надо стремиться.

— Вы стали из гостя Москвы ее жителем. Как вам тут живется?

— Москва меня давит. Мне тут трудновато. Меня и Вильнюс давил, и мне хотелось обратно на свой хутор. Вообще всегда хочется куда-то уехать. Но всегда надо куда-то хотеть уехать.

— Вам бывает скучно?

— Да, и это не зависит от того, где я нахожусь.

— Состояние скуки, как вы думаете, это из серии хороших наших черт или плохих?

— Хороших, это хорошее состояние. Скучать — это полезно, это лечит от излишней суеты и дерготни. Скука — это неплохая психотерапия, ей не надо сопротивляться.

— А чему надо сопротивляться в себе?

— Чтобы это состояние «скучно и грустно» не превратилось в сарказм, в злость, в месть, в ненависть.

— Сейчас, когда вы столько лет на репетициях занимаетесь изучением человека, вы его знаете?

— Иногда мне так кажется. Иногда через удивление понимаю, что вижу, но тут же все улетучивается, и поэтому всегда себе в этом не доверяешь. Этих проблесков хватает. Не надо думать, что ты вообще видишь или понимаешь что-то. Нет. Проблесками.

— Вы любите людей?

— Да! Это самое интересное и забавное создание, из-за которого мы все и занимаемся театром!