Итак, свершилось. Массивный и неповоротливый корабль под названием Театр им. Вахтангова, долгие годы стоявший на рейде и, как казалось, уже не вполне пригодный к плаванию, вдруг отдал швартовы. Римас Туминас словно бы окропил живой водой увядшую было склонность вахтанговцев к острому и вдохновенному лицедейству, и в «Дяде Ване» (втором спектакле, выпущенном им в качестве худрука академической цитадели) оно вновь предстало перед нами во всей своей сценической красе.

Оказывается, кораблю нужен был даже не ремонт, ему нужен был хороший капитан. Я сама не очень верила, что один — пусть даже интересный и талантливый — режиссер может справиться с эдакой махиной. Вахтанговский театр ведь не просто театр. Это театр с традициями, которые, как у нас принято считать, обязательно надо хранить, предварительно обильно пересыпав их нафталином. И не было решительно никаких сомнений, что значительная часть славного и многочисленного коллектива попытается дать литовскому пришельцу отпор.

Один из с самых смешных слухов, связанных с новейшей историей Вахтанговского театра, гласит, что известный режиссер, впав на одной из репетиций «Дяди Вани» в справедливое раздражение, объяснил известным артистам, что именно он (уже не как режиссер, а как мужчина) желал бы сделать с поминаемой ими к месту и не к месту системой Станиславского. По правде говоря, вахтанговское начало и система Станиславского — это совершенно разные вещи, и, по всей видимости, некоторые лицедеи сами запутались, что именно они хотят сберегать.

Так или иначе, но именно после этой чудесной истории часть труппы — и немалая — написала гневное письмо в Минкульт, и судьба Туминаса повисла не на ниточке даже, а буквально на сопельке. Надо сказать, что идея хранения и сбережения чего-то некогда прекрасного вообще стала идефиксом современного российского общества. С надеждой смотреть в будущее, поворотив голову в прошлое (и не извлекая из него при этом никаких уроков), — такая весьма неудобная позиция отчего-то кажется значительной части населения наиболее приемлемой и даже единственно правильной.

Мы наблюдаем это в самых что ни на есть бытовых ситуациях. Подъезжаю я, например, недавно на поезде, идущем из Хельсинки, к перрону Ленинградского вокзала и слышу: «Мы прибываем в город-герой Москву — культурную столицу нашей родины, город театров, музеев и памятников архитектуры…» — и сама лексика этого утреннего приветствия, не говоря уж об интонации дикторши, невольно заставляет усомниться, какое, милые, у нас десятилетье на дворе. Неужели опять пятидесятые… В сфере театра любовь к прошлому, отлитому в традиции, как-то особенно сильна. Не случайно такие, прости господи, традиционалисты, как Шилов, Глазунов или Андрияка, занимая большое место в сознании граждан (тоже, прямо скажем, показательный факт!), не занимают вообще никакого места в сознании арт-критиков. Зато в театре совершенно рядоположенные портретам Шилова и акварелям Андрияки явления очень часто становятся предметом для рецензий и «серьезного театроведческого» анализа.

Мысль, что хранить что-либо надо в музеях, архивах и консервных банках, а искусство вообще и театры в частности должны не хранить и охранять, а пытаться почувствовать свое время и зафиксировать его в адекватных художественных формах, — эта простая мысль в сознании театральных деятелей укореняется, мягко говоря, с трудом. Во-первых, потому что именно в сфере театра прошлое кажется нам каким-то особенно величавым. Во-вторых, потому что театр — искусство коллективное.

Сам Вахтангов, проживи он чуть дольше, наверняка отказался бы от своих собственных «традиций» (он ведь был человек ищущий, и его «Гадибук» отличался от «Принцессы Турандот» не меньше, чем спектакли раннего Гротовского от спектаклей Стрелера). Но для коллектива его имени традиции святы. Самым любимым жанром российских театральных деятелей стал плач об утрате школы и забвении великого наследия, в то время как дело как раз обстоит ровно наоборот. С театральной школой у нас всё более или менее в порядке, а с наследием даже в чрезмерном порядке. Оно уже воистину превратились из опоры в некие вяжущие по рукам и ногам путы. Непорядок как раз со свободой мышления, с умением выпрыгнуть из привычного фарватера, в который тебя еще с институтских времен поместили и в котором большая часть режиссеров всю жизнь продолжает движение.

Так вот, о Туминасе… В чем состояла спасительность этого назначения? А именно в том, что он человек со стороны. Не то чтобы совсем нам чужой (мы ведь жили когда-то в одной стране), а все ж таки иностранец. Он имеет совершеннейший иммунитет на все эту охранительную фразеологию. Он может ставить плохо или хорошо, но сберегать традиции, как, впрочем, и бороться с ними, ему попросту не придет в голову. Самое же интересное заключается в том, что вопли о необходимости сохранять традиции раздаются в нашем театре на фоне тотального, прямо-таки оголтелого воровства. Только сейчас «в ходу» сразу три очень громких дела о миллионных хищениях: в МХТ, Большом театре и ГИТИСе (РАТИ). А на подходе, как говорят, еще и Малый театр. Иногда воруют и кричат о гибели традиций разные люди, но нередко — одни и те же. И когда воровство совсем уж зашкаливает (или же когда ворующие перестают должным образом делиться с надзирающими органами — кто их там разберет), когда проворовавшихся наконец решают освободить от занимаемой должности, — сразу возникает проблема: а где взять честного человека? Ну, такого, который не был бы охвачен круговой порукой, но при этом знал бы толк в своем деле и имел внушительный послужной список. ГИТИС, например, такого человека ищет давно и не может найти.

Вот я и думаю… Может, в некоторых случаях было бы и впрямь полезно приглашать варягов? Худруками приглашать, а еще важнее — интендантами каких-то крупных театральных структур. Они совершенно ничего не знают, во-первых, о наших славных традициях, а во-вторых, — о нашей системе откатов и перенаправлении бюджетных потоков в отводные каналы. Может, в них, варягах, и есть наше спасение? В конце концов, звать их на царство — это ведь тоже наша старая добрая традиция.