Римас Туминас: «Я берусь за театр, как за пушку»

Римас Туминас — один из литовских режиссеров, который представляет наш театр за рубежом и благодаря кому Литва стала одной из театральных держав Европы. Долгие годы он руководит Малым государственным театром Литвы и второй год является художественным руководителем Театра им. Евг. Вахтангова в Москве. В настоящее время режиссер готовится сразу к двум премьерам по чеховским пьесам. В Москве идет работа над спектаклем «Дядя Ваня», а в Литве начинает свой полет «Чайка». Поэтому захотелось побеседовать с Римасом Туминасом не только о предстоящих спектаклях, но и о разнице российско-литовских театральных менталитетов. Режиссер начал разговор, даже не дожидаясь первого вопроса.

— Есть сумасшедшее намерение прорваться в наших российско-литовских отношениях назло и вопреки всему. Ведь когда-то мы жили вместе, было масса доброго и важного, что нельзя сбросить со счетов. Но у меня возникает иногда такое чувство, будто я делаю что-то запретное. Хотя глубоко понимаю, что то, что нам мешает сегодня жить, как прежде, настолько временное и преходящее, а наши культурные отношения такие вечные, что их просто нужно строить, нужно пробивать все таможни возникшей настороженности. У нас просто нет другого выхода, и я жажду, чтобы культура Литвы и России встретились, тогда мы сотворим чудеса. Ведь наше содружество заложено историей, оно лежит в природе наших отношений.

— В последнее время вам приходится жить на две страны, на два театра, на два дома — в Москве и в Вильнюсе. Можете ли вы сравнить свои ощущения там и здесь.

— Наверное, там все живут более открыто, чем мы. Но Москва — это ведь отдельное государство со своими проблемами и тревогами. Впрочем, и здесь живут так же. Где-то что-то произошло, кто-то с кем-то воюет, кто-то кого-то убил, но все это так далеко, это нас не касается. Мы все потеряли ответственность за свои окраины, мы все считаем себя центром, придумали себе мегаполис, придумали элиту и самих себя. И начинаем себя так нести и так оценивать, что неизменно теряем что-то. Меня поражает отстраненность сегодняшнего человека от событий жизни. Поэтому хочется вцепиться в театр — вот почему он нужен. И я берусь за него, как за орудие, как за пушку, холостыми стреляю, но чтобы звук был, как залп «Авроры». Чтобы мы все сбросили с себя эту звездность, истерику своей значимости. Поэтому у нас Чехов, поэтому «Чайка». Чехов с юмором нам напоминает, что наши стремления и важность преувеличены. Мы живем в масках и не понимаем, что пущены в этот мир только на время, мы одолжены этому миру.

— Нет ни одного крупного европейского режиссера, который не брался бы за русскую классику. Вы своим творчеством подтверждаете эту тенденцию. Как вам кажется, на чем основан такой интерес к русской классической драматургии?

— В ней, наверное, присутствует момент очищения, к которому каждый тянется, приходя к гармонии через это очищение. А еще русские знали тайну смерти. Весь мир спрашивает у них, что это за тайна? Русские не могут ответить, они об этом только поют. А если поешь, значит, что-то понял, значит, знаешь. Мы тоже когда-то знали, но забыли. Не надо терять связь времен. А она теряется. Время уходит, истекает, а это манит, влечет. Вот, к примеру, Чехов это понял. В его пьесах все смертники, но трагедия в том, что никто этого не осознает. Смерть для них в прошлом. А значит, нечего бояться. Вот именно это осознание и дает Чехов. И не надо ни к чему привязываться, даже к театру. Ведь природа позаботилась о том, чтобы человек мог принять смерть достойно. Ему отрезаются все желания: ты этого хотел? — Уже не хочу. А этого ты хотел? — Да, но уже не хочу. А вот если человек планирует что-то, бежит, а тут его настигает смерть — это трагедия, тогда человек некрасиво умирает. А надо к этому моменту готовиться, вспоминать Чехова, его мудрость и улыбку. Честность, открытость, наивность — с этим нужно жить, это главное — ее величество наивность. Но это привилегия молодых. Впрочем, весь театр — привилегия молодых, но руководить ими должен умудренный жизнью человек.

— А чем, на ваш взгляд, отличается подход к классике русских режиссеров и литовских?

— Русские режиссеры и актеры, выросшие в той же ситуации, что и литературные герои, способны им бесконечно сопереживать. Мы подходим к классике без надрыва, спокойней, и тогда она раскрывается сама. Мы мыслим более абстрактно, пространственными категориями, а русские режиссеры и актеры чаще придерживаются бытового психологического плана, но они понимают и абстрактность, и ассоциативность, более того, они их жаждут. Мы просто спокойнее. Мы очень глубоко копаемся в земле, уходим в нее на два-три метра, чтобы найти там свет и соединить его со светом небесным. Наверное, у нас больше терпения и времени. Мы тяжелый, замкнутый народ, но мы очень хотим выговориться, хотим познать других и делаем это через метафору, символ. Наверное, в этом выражается стремление «маленького народа» выжить. Но в принципе в духовной сфере мы очень похожи, очень близки. Мы идем разными дорогами, но приходим к истине, гармонии и красоте вместе. Мне кажется, встать на этот путь легче и правильнее всего с помощью русской классики.

— Но именно литовские режиссеры находят в русской классике непознанные вершины. Как относятся к такой литовской театральной экспансии в России? Нет ли ревности?

— Да, я испытал это на себе еще во время работы над спектаклем «Горе от ума». Было такое ощущение, что я замахнулся на что-то святое. В отношении русских к своей классике есть нечто привычное, эдакое неотъемлемое чувство хозяина: могу отдать, а могу и нет. Вот и Адама Мицкевича поляки тоже хотят себе присвоить. И русские так же: они так любят, что ничего не могут с собой поделать. Порой так юноша любит женщину: ему даже стыдно подумать, что к ней можно притронуться, можно только приоткрыть одеяло и посмотреть. Нет смелости оголить эту прекрасную женщину, разорвать ее музейные одежды, надеть на нее новое платье, вывести к людям и сказать: посмотрите, как она красива, молода. Я думаю, эту красоту нужно раскрывать смело, не извиняясь, а не таиться за муками и любовью?

— Трудно ли вам было найти общий язык с вахтанговскими актерами, получилось ли завоевать пространство этого московского театра?

— Все театры сегодня уже воспринимаются как единый театр. Я не ощущаю какого-то разрыва, иного театрального пространства. Оно едино. Мы можем менять, передавать друг другу что-то, но если мне больно, то какая разница, какая школа, какое училище — Щукинское или Щепкинское, меня подготовили, чтобы это передать. Разве у боли есть национальность? Больно, люблю, ненавижу — все это мы чувствуем одинаково. Я устал от сравнений. Есть мировой дух театра, нет отдельных школ. Есть единая школа — школа таланта. Вот это я признаю, это от Бога. Познание человека не может не увлечь артиста, и любой поймет, что от этого веет правдой, глубиной. Актер станет тем, кем он должен быть по сути своей, природе.

— Вы говорите, что театр становится единым. Но означает ли это, что каждый конкретный театр теряет при этом свою неповторимую атмосферу? Вот, к примеру, на сцене Русского драматического театра в Вильнюсе идут спектакли и на литовском языке. Как вы оцениваете это явление: как сближение театров или как попытку привлечь в русский театр литовского зрителя?

— Театр, конечно, не может обслуживать определенную диаспору. Но ведь русский театр именно для того и существует, чтобы услышать там правильную красивую русскую речь. Если бы я пошел в русский театр, я бы требовал спектаклей только на русском языке. Уникальность русского театра была, есть и будет. Я же помню, как в юности мы рвались в этот театр на премьеры, ведь мы не знали тогда хорошо русский язык, мы его учили в театре, познавали там русскую литературу. В этом театре должны идти спектакли на русском языке, даже литовские пьесы только на русском языке. Я не думаю, что превратив Русский драмтеатр в филиал какого-то другого литовского театра, удастся привлечь туда публику. Русский театр нужно сохранить, ведь у нас в Вильнюсе, в центре, сохранилось такое уникальное явление. И его нужно беречь, я не знаю, сколько бы я сил отдал, чтобы это сохранить. А если этого не будет, то на наших планах сотрудничества Вахтанговского театра с Русским драматическим театром Литвы придется поставить крест.