«Маскарад» Малого театра Вильнюса в конце 1990-х, на гастролях, был у нас признан чуть не лучшим спектаклем Туминаса. Полюбили его за красоту. Теперь Римас Туминас поставил авторскую вариацию в Театре Вахтангова: с той же сценографией Адомаса Яцовскиса и музыкой Фаустаса Латенаса, с теми же снегами, шелками, немыми сценами, домодельными валяными цилиндрами и вальсом Хачатуряна. Арбенин — Евгений Князев.

Красота — не той природы, что была в легендарном «Маскараде» Мейерхольда. Тот ставили шесть лет, во всем блеске и цветении императорской России. Тысячи предметов (каждую фарфоровую пастушку в спальне Нины, каждую игральную карту) сделали бутафоры Александринки по эскизам Головина. Вышивальщицы 1910-х, аки крепостные кружевницы, слепли годами над кисейным траурным занавесом последнего акта. Цвет Серебряного века был зван на генеральную репетицию. А пришлась она ненароком на 25 февраля 1917 года. …И вот вышли лучшие Пьеро и Коломбины эпохи зимней ночью на Невский, делясь восторгами и трактовками, — а на мостах уж стреляют. И империя рухнула. Тут, натурально, смеешься довольно нервно. Но ведь смешно?!

«Маскарад» Туминаса сделан век спустя, когда трагедия господина в безупречном фраке, что отравил жену на балу мороженым по довольно нелепому подозрению, а теперь бормочет: «О мимо, мимо — ты, пробужденная змея!» — и (по ремарке!) «упадает головой на руки»… трагедия эта… м-м… несколько перекрыта последующим опытом.

…Все у Туминаса — в явном диалоге с тем ампиром и тем модерном. Но почти как пародия: истекают клюквенным ядом, ломают руки, говорят кукольными голосами, половина текста ушла в распыл, а из похоронного шествия все выскакивает румяная марионетка в голубом капоре с тем же писком: «Ах, тетушка! Какая же причина тому, что умерла кузина? А??? А-а-а-а…» Со смехом над самими собой: нам бы ваши проблемы, гражданин Арбенин… Мы тут попроще будем.

Здесь Лермонтов — не русский Мюссе в парадном ментике, а современник Гоголя. Здесь бабы с ведрами и юродивые в поношенных офицерских шинелях (знать, добрый барин отдал) топчутся в толпе масок, а Штрих и Казарин закутаны в дырявые оренбургские платки. Здесь князь Звездич (Леонид Бичевин) — не гвардеец-жуир, а мальчишка, бумажный солдатик в эполетах не по плечу. (Зато Кавказ, куда его отсылают в финале, — явно не романтический фон для башни царицы Тамары, а место, где над пыльными шинелями свищут настоящие пули.) Здесь и «маскарад у Энгельгардтов», и бал, и будуар — на улице, на лютом морозе. Здесь юродивый «человек Зимы» (Олег Лопухов) то лепечет по-французски, то идет вприсядку, то пыхтя катит по Петербургу снежный ком. А Арбенин в финале, узнав истину, меняет цилиндр на нищую ушанку-вязанку… От сумы, тюрьмы и безумия на морозе никому нельзя зарекаться. И, похоже, впредь им бродить вдвоем.

Нарядные маски Головина стали потертыми «уличными типами» Добужинского. Романтическая драма — символистской пародией для марионеток (кажется, их и определены играть вахтанговские актеры). Остались тени, осколки: мраморная Грация в метели, синий шелковый портал занавеса (он редкой красоты — по обводу похож на колоннаду в Павловске), блеск серебряной сабли Звездича.

…Да и у нас самих много ль общего с Петербургом 1835 года? С александринским «Маскарадом» зимы 1917-го? Разве кириллица — и та покоцанная. В немой сцене у Туминаса «большой свет» пытается открыть фортепьяно, заметенное снегом. Маска с емкими жестами советского вельможи руководит возвратом к наследию… но инструмент заперт. Припасть к истокам можно, лишь прострелив замок. Что они и делают, но фортепьяно молчит: юродивый давно унес по-тихому струны. Тогда чистая публика в ярости ломает старинный инструмент. К разным культурным силам и творческим методам применим сей гэг. Но едкая, как отравленное мороженое, буффонада нового «Маскарада» вызывает в зале острую, юродивую, почти припадочную любовь к этой потопшей Атлантиде.

…Снег, синий шелк, вальс. Хлопает варежками юродивый. Мраморную Грацию спускают в прорубь, под лед. А пьедестал остается. Как бельмо на глазу.