Собираюсь ставить «Троила и Крессиду», — объявил Римас Туминас год назад в тронной речи. Помню вытаращенные глаза кое-кого из членов труппы. И вот — премьера.

«Дебют возможен в любом возрасте», — считал великий Гротовский. Дебют Римаса Туминаса в качестве нового главного Театра Вахтангова это блистательно подтвердил.  О «Троиле и Крессиде» спорили столетиями, постановщики и шекспироведы делились на лагеря: трагедия или комедия? Туминас выбрал. Его спектакль — черная комедия, где смех слит с ужасом, животное с божественным. Одна из самых непопулярных пьес Шекспира «зачищена» режиссером до притчи о войне как части человеческого организма, в котором налет цивилизации затоплен слякотью инстинктов.

На вопрос, между кем и кем была Троянская война, Туминас отвечает всем строем спектакля, в котором пигмеи распоряжаются нормальными людьми, брат идет на брата. Очевидно: смыслы пьесы обострила свежая злоба четырех дней минувшего августа.

Сюжет выдвигает на свет рампы персонажей второго ряда: Троил, младший сын царя Трои Приама, влюблен в Крессиду, пленницу, дочь врага, ее возвращают в обмен на пленного троянца. Спектакль не столько о том, что вышло из их любви, сколько о контексте, в котором заварились отношения, а это широко известная, благодарение Голливуду, осада Трои.

Главное в спектакле — праздник точных режиссерских решений. Над сценой на цепях висит огромный таран. Когда он приходит в движение — творится история. Его удары сокрушат Трою, обозначат древний ритм любовного слияния; в финале он превратится в бешеную карусель, которая сметет все. Чтобы «взять» трудный текст, режиссер ставит актеров на котурны пафоса, дает им концертную пышность интонаций (сводник Пандар, В. Симонов, выглядит как конферансье), пародирует уроки «многоярусного» театра классицизма.

В спектакль перенесен опыт наблюдений Туминаса над идолами современности. В том числе шоу-звездами. Прекрасная Елена (М. Аронова) — рыжая грузная баба не первой свежести. Парис (О. Лопухов), капризный малый, прыгающий к папе на колени, зовет ее Нелли. Она тяжело поднимается в арку-раму и на словах «вручит он и венец моей красе!» распахивает балахон. Миру является гигантская обнаженная ярко-розовая плоть, из-за которой идет сражение; пародия на совершенные статуи Праксителя. Жест — распах в чудовищную преувеличенность естества — вобрал все презрение Туминаса к нынешнему стилю, новой религии оголтелого себялюбия.

Из этого же ряда — Патрокл (С. Епишев), здоровенная чернокудрая орясина в длинном хитоне с подведенными глазами, маленький злобный Ахилл (В. Добронравов), мультипликационный толстяк Аякс (Е. Косырев), длиннокудрый интриган Улисс (О. Макаров), торговец политическими решениями Агамемнон (А. Меньщиков). Отметим красоту мизансцен, заимствованных с античных амфор. Спектакль монохромен (художник Ю. Табаков), выстроен на оппозиции белого и черного, соответствующей лагерям: греки в белом, троянцы в графитном, только у Крессиды (Е. Крегжде) и беременной Андромахи (М. Есипенко) цветная одежда.

В сердцевине спектакля — замечательная любовная сцена. Троил (Л. Бичевин) и Крессида боятся друг друга до оторопи. Она — впечатлительная девочка, он — страстный мальчик. Они показывают друг другу языки, демонстрируют голые ноги, дразнятся. Как не сводит их Пандар, ничего не выходит. Когда он сталкивает их, тело к телу, они комично, как птенцы, разевают рты для поцелуя, но, услышав его голос (а он читает о запуске ракеты), забывают о чувствах. Наконец прелестная улыбка Крессиды, восторг Троила, робость, ликование, стыд и чувственность соединяют обоих. Затем, перед разрушительным финалом, с их шатра сдернут шкуры, и они покажутся детьми, спрятавшимися под стол в ожидании неотвратимой жизни.

В пьесе сведено несколько слоев, в спектакле — несколько жанров, Шекспир приземляет миф: война — амбициозная бойня. Туминас обостряет шекспировскую иронию и поэзию, вводит мотивы японского театра, итальянскую арию; аранжировка «Сарабанды» Генделя, выполненная Ф. Латенасом, дает музыке роль Немезиды.

В глубине сцены громоздятся серые камни, обломки мебели, то ли пляжной, то ли школьной. Мотив опасного мирового инфантилизма, детской страсти, детской войны, потешного убийства разрешится в финале. Золотые лавровые венки и белые хитоны ахейцев, черные щиты и черные плюмажи троянцев — парадный фон официальной патетики, изнанка которой суетливость и смятение.  Ахилл и Гектор (А. Иванов) сходятся в единоборстве, а на сцене возникает кухня, где в чаду и хаосе рубят капусту, шинкуют ножами так, что летят ошметки.

Война — чадная кухня, где рубят капусту. Метафора простая до грубости и шекспировски емкая. Сюда, как в царство мертвых, ворвется Гектор, за ним эринии в шкурах, сорвут клочья одежды и плоти, обернут в саван, уложат на стол; кухня обратится в прозекторскую. Два слова о зале. Он был отчасти растерян. Его не развлекали, от него требовали концентрации, переключения регистров, острых реакций; похоже, московская публика понемногу теряет навыки зрительской грамоты.

А прогноз, который удалось осуществить режиссеру, был сформулирован еще в 1609 году: «…Пьеса не затасканная, не освистанная чернью и способная вызвать искренний смех». Столетия добавили: и горечь.