Есть люди, которые еще при жизни оказываются как бы приговоренными к истории. Михаил Ульянов это сознавал, но никаким образом не демонстрировал. Презирал актерскую позу, подачу, самопоказ. Волею театральной судьбы и «говорящей» фамилии ему была уготована особая участь: государственного артиста. Как сказал Борис Пильняк про первых большевиков — «из рыхлой корявой народности отбор».

Как и кто производит этот «отбор» — не ясно, но мальчика из сибирской деревни Тара «отобрали». Он занял вакансию главного артиста послесталинской России. Он совершил свое хождение во власть и провел свою пожизненную роль с редким достоинством. Был МХАТ СССР и был, если хотите, Михаил Ульянов СССР. С распадом аббревиатуры этот Ульянов не рухнул и не «разделился». Его не вынесли из Пантеона. Напротив, стало ясно, что «личность» и «маска», к которой его приравняли, не совпадают. Создать новую маску есть дело редчайшей актерской удачи. Не меньшая удача в том, чтобы, сотворив «маску», сохранить лицо. Он сохранил его до самых последних дней.

Михаил Ульянов в каком-то смысле повторил головокружительную параболу другого великого вахтанговца — Бориса Щукина. Тот ведь начал с Тартальи в «Принцессе Турандот», а закончил богоподобным Владимиром Ильичом. Щукина «прикрепили» к Ленину, Ульянова — к маршалу Жукову. Он играл его в течение трех десятилетий, меняя фильмы и сценарии, но сохраняя единый актерский рисунок. Он понимал условность всей этой конструкции. Не сомневался, что это именно конструкция, при помощи которой идеология решала свою проблему. Кто-то должен был тащить за собой в светлое будущее упирающуюся массу. Народу нельзя было дать расслабиться, то есть задуматься. Страна жила окопным бытом, состояние войны или ожидание войны было постоянным и держало всех в узде. Хору нужен был протагонист. Страна обрела его в Михаиле Ульянове.

Актеры такого ранга адаптируются к меркам времени. Кремлевский горец был низкорослым и потому, скажем, в «Падении Берлина» артисты, окружавшие генералиссимуса, должны были во время съемок приседать, чтобы не возвышаться над вождем (актерская легенда, которую я впервые услышал как раз от Ульянова). Сам Ульянов идеально отвечал новому облику героя, востребованному в послесталинские времена. Его Жукову уже не надо было приседать. Свою «корявую народность» актер не скрывал, напротив, именно на этой матерости, чуждой какой-либо внешней полировки, он свою маску и сотворит.

Будучи в жизни достаточно нерешительным, советующимся, даже внушаемым, Ульянов в искусстве создал маску бесстрашного, мощного, прущего напролом «танкоподобного» человека. Танк с человеческим лицом. В теме силы, лидерства и власти Ульянов открыл объем и проблему, уходящую корнями в толщу нашей истории.  Он переиграл все варианты национального характера, имеющего отношение к этой теме. Он играл Жукова и генерала Горлова, Степана Разина и булгаковского генерала Чарноту, Ленина и Сталина, Бахирева и Егора Трубникова. Он сыграл несчетное количество партийных и сельских вожаков, которые одной своей массой должны были бы сплющить любую актерскую индивидуальность. Он понимал эту угрозу как никто другой. Своим сметливым крестьянским умом он задолго начал окапываться, оберегая тайные живые источники, из которых питалась его душа.

Его «хождение во власть» было не только реальным, но и игровым. Будучи по крови и воспитанию вахтанговцем, он усвоил главный принцип арбатского театрального «чучхе»: не «зазерняйся» до конца, не сливайся с персонажем, храни дистанцию. Проще говоря — играй! В том числе и с маской «государственного артиста». И он играл. Он не зря просиживал штаны во всех мыслимых и немыслимых президиумах, съездах и пленумах. Он и там оставался человеком играющим, то есть художником, способным впустить в себя любую жизненную материю, кристаллизовать ее в себе и выдать в каком-то завершенном актерском продукте.

Эту свою вбирающую, собирающую природу он берег. Даже фамилию свою знаменитую деполитизировал и считал ее однокоренной со словом «улей». Без этой пчелиной способности перерабатывать некое известное вещество в актерский мед он бы просто не выжил.  Приглашенный на пир победителей, он вынес оттуда решающие актерские наблюдения. Методом беспощадной селекции наверх отбирались такие особи, которых не сыщешь ни в каком ином социальном зоопарке. Он вспоминал о каких-то поворотных пленумах ЦК или других сборищах, как о битвах римских гладиаторов. Он присутствовал, когда снимали старика Кунаева, а тот просил прощения и по-детски обещал исправиться. Он видел всесильного краснодарского божка Медунова, который после реплики Андропова: «Покиньте зал заседания», — медленно уходил вон. Вот тогда впервые понял, как надо играть человека с «опрокинутым лицом».

Он научился лепить своих властных героев спиной, пальцами рук, глубокой вертикальной бороздой на щеке, кадыком, побелевшими от яростной злобы, широко расставленными глазами, высохшими тонкими губами. Он прочувствовал все их звериные повадки и человеческие слабости. Он видел, как публично унижают и ломают человека, как заставляют его совершить невозможное. Он знал силу внезапного перехода от томительного маневра к резкому выбросу энергии. Он отработал свой фирменный актерский удар, которым покорил страну. Матерный вопль однорукого председателя Егора Трубникова, вспугнувший и поднявший в небо стаю птиц, вошел в память поколения.  Он воплощал лучше всех таинственную и влекущую человека силу власти, радость власти и упоение властью.

Но с той же точностью играл разрушительную для человека причастность к гибельной силе. Он портретировал Ричарда III как извращенное ничтожество, имея перед глазами родные примеры. В «последние дни» нашей империи он успел сыграть Цезаря в «Мартовских идах», каким-то своим ходом напророчив многое из того, что свершилось потом. В римского императора он впустил весь свой огромный опыт «государственного артиста». Он не играл конкретно Горбачева, Ленина или еще какого-нибудь иного самого главного начальника. Тут другой портрет создавался, другие краски нащупывались. Человек, достигший высшей власти, не знает, куда прислонить свою душу. Ульянов с откровенной, если хотите, исповеднической остротой играл внутреннюю пустоту, выхолощенность политикой, которая вдруг настигала незаурядную личность. Какая безумная трата энергии и какая страшная расплата.

В день своего шестидесятилетия Ульянов играл Ульянова-Ленина в «Брестском мире». В ложе около сцены сидел М. Горбачев. Финальные поклоны закончились совершенно неожиданно: артист подошел к последнему нашему генсеку, обнял его и дружески расцеловал на глазах у почтенной публики. С политической точки зрения это был один из ярчайших «перестроечных» жестов. С театральной — то было типичное лацци, классический трюк итальянской комедии масок, столь уместный на вахтанговской сцене.

Его корневое происхождение и неподдельная русскость были очевидны, но он никогда не был озабочен этнографическим декором. Презирал национальную спесь, умел проникнуть в Тевье-молочника или айтматовского Едигея так же свободно, как в стихию итальянской сказки про китайскую принцессу. Широта души позволила ему встать поверх барьеров. В «Частной жизни» Ю. Райзмана он впервые для себя сыграл тему ухода. Хозяина жизни выставили на пенсию, и вот он идет по вестибюлю министерства. Не шагает, не шествует, а идет, чуть ссутулившись и потеряв уверенность в прочности земли. В последние годы он сам стал так ходить: будто проверял уходящую из-под под ног почву.

Помню его в тот день, когда он отказался после десяти лет службы быть председателем Союза театральных деятелей. Принципиально не хотел избираться на третий срок. Народ просил кормильца не покидать трона. Проголосовали за изменение конституции театрального сообщества, громко, по-актерски взвинченно умоляли. Он отверг соблазн. Уходил один, без сопровождающих. Надо было видеть лицо «командарма», который возвращался к своим комедиантам.

Театр на Арбате был единственным местом и смыслом его актерской жизни. Два десятилетия он вел этот театр так, как мужик ведет убыточное хозяйство. Едоков — тьма, работников — мало. Надо перетерпеть, переждать, не развалить семью, не дать разворовать нажитое предками. Куда дальше двигать дело, он не очень знал. Как и мы не знаем. Осиротевшие вахтанговцы будут сейчас искать Ульянову замену. В этом театре не принято приглашать варягов, а сам он преемника не назвал. Кого найдут? Не знаю. Есть у нас актеры-звезды, есть — «культовые», даже секс-символы попадаются. «Государственных артистов» в закромах Родины больше нет.