Михаил Александрович Ульянов всю свою жизнь служит одному богу — Театру имени Евгения Вахтангова. Вахтанговское братство, вахтанговские традиции для художественного руководителя театра не просто слова, это сложившееся мировоззрение, это почти религия. О традициях, театральных и семейных, с Михаилом Ульяновым в эти предновогодние дни беседует Анна ТРЕФИЛОВА.

— Михаил Александрович, Новый год вы тоже как-нибудь по-особенному встречаете?

— Таких резко очерченных традиций я бы даже и не назвал. Жизнь течет и меняется, меняются и традиции. В семье мы стараемся собираться вместе, но это присуще большинству людей, живущих на этой земле. А сказать, что я что-то делаю в обязательном порядке, моюсь в бане перед Новым годом, этого нет. Хорошо это или плохо, не знаю. Традиции нет, если она не обозначена чем-то ярким и своеобразным.

— Ну а где ж это взять яркое и своеобразное? Нам сейчас вообще праздники спускают сверху. Говорят: вот, получите День народного единства! Празднуйте, объединяйтесь. И в итоге праздника не получается. И даже с Новым годом в последнее время что-то неладное творится.

— К сожалению, да. Но Новый год — это особый праздник. Есть два великих дня — день рождения и Новый год. Тоже, кстати, рождение нового. Я родился, и я живу. А жизнь изменилась. Я вот вспоминаю 60-е, 70-е, даже 50-е годы. Другая же была планета! Жизнь другая. Каждое время рождает если не свои традиции, то, по крайней мере, свои праздники. Праздники ищутся. Это у англичан хорошо, у них 250 лет траву подкашивали, она и растет. И на ней можно лежать в Гайд-парке, можно ходить, можно собаку водить. Ничего с ней не случится, потому что 200 лет. А когда 10 лет, так чего ж тут?

Но традицией это сделать нельзя. Традиция — это нечто непоколебимое. Праздники рождаются, а не насаждаются. А сейчас идет процесс насаждения. И что одним кажется нормальным, другим кажется оскорбительным. Тут важно, что оставить и что нового прибавить. Вот тут бы не переломить. Вдруг начали памятники ставить. Не ставили, не ставили, одни Ленины и Сталины, а сейчас — какие-то звери, собаки… Меди гигантское количество уходит. Почему вдруг? Потому что героев-то нету.

— Вы служите в театре, который славен своими традициями, и при этом в нем есть много нового, сегодняшнего.

— Я скажу по опыту Вахтанговского театра. Он действительно имеет свои традиции, присущие только ему. Они трудно ощутимы и не очень видны. Например, в Вахтанговском театре завещано было Вахтанговым — нельзя выносить сор из избы. Что бы там ни было, все остается внутри. В Вахтанговском театре была традиция — не устраивать божественных литургий по поводу дней рождений, например. Праздновали и поздравляли, но это все было на уровне демократических взаимоотношений. У нас не было богов, хотя боги были.

Тот же Рубен Николаевич Симонов. Его знали, знали ему цену, что он и как. Знали его смешные стороны. Но это был человек непререкаемый. Умный, мудрый, непререкаемый человек. Это тоже была традиция. Ее сейчас сохранить очень сложно. Есть пьесы, которые мы можем взять, а есть пьесы, которые мы, вахтанговцы, взять не можем. Потому что в Вахтанговском театре есть некая облегченность. Мы не философы, мы жители этой прекрасной земли. Мы эпикурейцы. А шло от кого? От Вахтангова. А потом к Симонову, от Симонова к Захаве, от них — к нашему поколению, к Борисовой, Яковлеву…

Например, во времена 37-38-го годов, когда был этот ужас жизни, все либо молчали, либо как-то прятались, боялись. А вахтанговцы поставили «Много шума из ничего». Веселый, озорной, ни к чему не призывающий спектакль. И сейчас, если посмотреть лучшие спектакли за эти 88 лет, то это все-таки какой-то облегченный взгляд на жизнь, примиренный, солнечный, хороший. У нас не любят копаться.

Я тут недавно принес Ибсена, мы подумали об одной актрисе. Все говорят: да что ты, такая мука, в вахтанговском нам это не надо. И действительно, вахтанговцы как-то избирательно живут. Ошибаются, конечно, промахиваются. Ну, а кто не промахивается? Вот из этих предельно ясных, четких историй и складываются «вахтанговское» и «вахтанговцы».

— Ну а в жизни возможно традиции сохранить?

— Вот где-нибудь в 1905-м или 1910 годах собирались за столом, у дедушки, кто-то что-то читал. Как у Льва Николаевича. Он слушал, Татьяна, его дочка любимая, старшая, читала. Кто-то рисовал, кто-то музицировал. Все чинно, благородно, неторопливо. А куда торопиться? Лошади уже едят сено, все поужинали, и ничего не надо. И друг друга видят. А сейчас уперлись глазами в телевизор. И смотрят. И я смотрю, как все остальные. Грешники… И никто уже не разговаривает.

Вот я помню, раньше, в 60-е, какие-то были все время гостевые встречи. Даже иностранцы говорили, что это странная история — на такое жалкое количество продуктов в магазине такое количество встреч дома и всяких разносолов домашних. Любили собираться, играть в карты. Сейчас никто не собирается. Время сжалось. На самолете до Ленинграда можно добраться за час. А раньше ехали, книжки читали, песни пели? Неделю до Петрограда ехали.

У меня есть фотография: на Арбате, где я всю жизнь прожил, два человека идут. А вдалеке едет одна лошадь. А сейчас машины, машины? А что делать с этим, никто не знает. Человеки надумали на свою голову очень много полезного и очень много опасного. И придумывали-то для того, чтобы времени было больше, а его все меньше и меньше. Все время людей заставляют не думать, все время людей заставляют отвлекаться от жизни, заниматься не жизнью, а погоней. Как хороший пастух, гонит куда-то человеков. Некогда, некогда.

Вот и живут люди друг на друге, друг другу очень мешая и раздражая. Смотрите, какая Москва раздраженная, какая злая. А отчего? От усталости. Никто в этом не виноват. Просто мы собрались все вместе в метро, а там уже и дышать нечем.

— Времена не выбирают?

— Да. И времена так или иначе заставляют человека делать то, что времени нужно. Иногда это ломка через колено.