Тут я предвижу благородное негодование среди вахтанговцев: зачем привлекать внимание к этому факту, зачем вообще о нем упоминать, ведь вильнюсский спектакль практически никто не видел. Да именно по этой причине. Зритель вправе знать, что предлагают ему не оригинал, а римейк. Разница между которыми практикой мирового искусства многократно продемонстрирована.

Мне посчастливилось видеть Revizorius’а и изъявлять свои восторги по его поводу больше года назад. Тогда существовала надежда, что это абсолютно гениальное творение, волшебное и печальное, снимется с места, как призрак недостроенной церкви из декораций Адомаса Яцовскиса, и на вечер или два материализуется в Москве. Мы могли получить разовую гастроль, могли отведать слоеный торт из множества смыслов, проложенный начинкой из нежного юмора и облитый ностальгической глазурью. Просмаковать однажды, а потом вспоминать, вспоминать…

«Как называлась эта рыба?» — «Лабардан-с». — «Очень вкусная». Москва пошла другим путем. Теперь этот самый лабардан-с водится в нашей собственной речке, и ничего в нем нет особенного. Проиграли мы, проиграл Туминас. Жаль, что он вообще на это согласился. Жаль, что теперь нормальная режиссерская практика — перемещаться из страны в страну, чтобы ставить везде одну и ту же вещь. И добро бы по-разному ставить — так нет, один к одному, словно через кальку.

Говорят, правда, Туминас заработал ксероксом не от хорошей жизни. Начинал он репетировать с вахтанговцами брехтовского «Галилея». Но артисты то ли пьесу не потянули, то ли характерами с режиссером не сошлись. Поджимавшее время диктовало выход простой и удобный…

Кое-чем два «Ревизора», конечно, отличаются. Только отличия эти — не на пользу спектаклю. Тот, первый, создавался с нуля, был рассчитан на конкретных исполнителей и на определенную публику. Он получился очень литовским, но с большой печалью по России. Последнее русскоязычное и русскокультурное поколение литовцев в лице Туминаса, утирая скупую слезу, прощалось со «старшим братом». Брат был противный, вредный, забияка и задавака, но и от него остались какие-то приятные воспоминания. Деревня тоже имеет свои пригорки, ручейки… Вводить в литовский спектакль российских актеров — все равно что запихивать кубик в круглую коробочку. Коробочка рвется и трещит по швам. Revizorius был совершенным, цельнолитым, «Ревизор» распадается на фрагментики, осыпается, как мозаика со стен метрополитена.

У большого режиссера всегда есть простор для маневра — одно задвинуть, другое выпятить, третье накренить. Но все же абсолютно новый спектакль таким образом не получишь. Получишь видоизмененный, погнутый, поломанный прежний.  Кто не видел Revizorius’а, тот, безусловно, не избежит ряда потрясений при встрече с «Ревизором». В частности, благодаря сценографическим выдумкам. Холщовая, на каркасе, церковь без креста, которая периодически начинает бешеное вращение по кругу, задувая свечи и сметая людей. Разворованные с несостоявшегося строительства кирпичи: какой-то мужик, не то печник, не то денщик, беспрерывно копошится в углу, над живым костерком, и под конец складывает из кирпичей свою миниатюрную модель храма. Но и ей стоять недолго — церковь никому не нужна, а нужны именно каменья, чтобы забить в финале Добчинского и Бобчинского.

По периметру сцены проложены деревянные тротуары. Остальное пространство, можно догадаться, занимает лужа масштаба миргородской. Темень и нечистота. Когда рыдающий Хлестаков покидает N, над городом разверзаются хляби небесные, ливень хлещет, как из ведра, чиновники во главе с четой Сквозник-Дмухановских сгрудились на каком-то деревянном ковчеге, злополучный почтмейстер подгребает к ним в ящике, и все они вместе — жертвы страшного и безнадежного кораблекрушения.  Телеграфный столб без проводов сначала послужит возвышению городничего, потом обернется позорным столбом для Марьи Антоновны. А в финале на нем запляшет маленький заводной мужичонка — кошмарный сон Анны Карениной и всей России заодно, который реализуется наяву спустя меньше столетия после приезда Хлестакова в город N.  Мужичонка запляшет вместо хрестоматийной немой сцены.

Спектакль начинается с затакта (первая реплика: «Вот не было заботы, так подай») и завершается безо всяких там: «Прибывший из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе». Не важно это все. Не о том речь. Но о чем же в таком случае? В вильнюсском спектакле было понятно: о сиротстве. И самого Хлестакова: носит его по свету, как листик с дерева, а ведь он мальчишка совсем, ему бы отогреться, да подкормиться, да душой отойти. И чиновников, которые тоже не так черны, как кажется. Храм они, положим, не осилили, но в душе своей потребность в вере чувствуют и объект для поклонения ищут. Хлестаков был кумиром их сердца. Кумир рухнул. Подсмотрели в щелочку другую, небывалую, жизнь, — дверь захлопнулась. Трагедия? Трагедия.

Что касается Хлестакова, обе версии — вильнюсская и московская — совпадают. Только у них герой сыгран в духе молодого Смоктуновского. Гибрид Деточкина и князя Мышкина. Блаженный, юродивый, странный. Такой может и заворожить. Наш Хлестаков — Олег Макаров, типичный Иванушка-дурачок. Иванушка Александрович. Давно не стриженый гимназист-переросток, с всклокоченной русокудрой головой. Белые носки под короткими брючками. Ему по-детски невтерпеж потарахтеть, и всхлипывает он, как маленький, и капризничает, и тело у него какое-то развихляйское. Борзой щенок на высоких, но все еще разъезжающихся лапах. Смех у него мешается со слезами: Хлестаков — ребенок недолюбленный, оттого нервный, болезненный и истеричный.

Разумеется, перенесена из вильнюсского спектакля долгая сцена засыпания, когда разморенный плотным обедом и собственным трепом Иван Александрович со слипающимися глазами взбивает чиновников, как одну огромную перину и раскидывается у них на руках, на коленях, плечах и животах. В этот момент его усыновили всем миром. Его пожалели: приемыш, подкидыш, немножко дефективный. Сбылась мечта генерала песчаных карьеров: откройте двери, люди, я ваш брат, ведь я ни в чем, ни в чем не виноват… На нем и в самом деле вины никакой нет: да, злой, да, издевательское письмо отошлет другу Тряпичкину, так ведь приблудного пса долго надо кормить, пока он отучится за руку цапать. Пред тем, как отдаться сладким объятьям Морфея, Хлестаков сомнамбулически поимел Анну Андреевну — с согласия и попустительства супруга. Людмила Максакова для роли городничихи, прямо скажем, несколько старовата, но тем занятнее и эффектнее получился образ. Пиковая дама, гадающая на себя как на трефовую. Перманентно оскаленная маска Похоти. Дома Туминас решился на еще более острую деталь: сам городничий (из служебных соображений или по личному тяготению) пытался пристроиться к спящему гостю с тыла.

Московский городничий (не Юрий Лужков, а Сергей Маковецкий) менее прямолинеен, и Хлестакову приходится сквозь сон прокричать петухом, чтобы уведомить мир о подлинных намерениях радушного хозяина. Вообще Маковецкий с Макаровым, то есть городничий с Хлестаковым, пребывают в разных весовых категориях, и в этом главная несостыковка спектакля. Когда симпатичный, придурковатый и простой, как валенок, Иван Александрович отливает свои бесхитростные пули, Антон Антонович с твердокаменным лицом курит в сторонке. Невозможно даже предположить, чтобы подобный человек в ту же секунду не разгадал собственную ошибку. Силы слишком не равны. Городничий, который ТАКОМУ Хлестакову босую пятку целует и в невидимые карты продувается, а потом этой же воображаемой колодой по носу получает, должен играться кем-то другим. Маковецкий, как всегда, странен, но у странности его на сей раз нет внятного обоснования. Поверил он Хлестакову? Не может быть. Не поверил?

Дальнейшее действие теряет всякий смысл. Чиновники московские получились жестче, грубее, приземленнее своих вильнюсских собратьев. Те несли жизни на алтарь нового божества, эти, как и полагается, несут просто взятки, просто шкуры свои спасают. В таком случае мне лично не интересно на них смотреть. И рыдающего Хлестакова, у которого на лице слезы с дождем мешаются, мне жалко, а людей, им оставляемых и оплакиваемых, — вовсе нет.

Год назад, дома, в Литве, Туминас сумел примирить и уравнять всех персонажей «Ревизора». Он был тогда богом, для которого, как известно, все равны. Второго раза не случилось. Богом быть трудно. Даже Туминасу.