Как вы ответите, если к вам придет крошка-сын и спросит: «Папа, что такое театральная рутина»? Мой совет: не стоит лезть в справочники и словари, не надо лихорадочно листать «Поэтику» Аристотеля и «Гамбургскую драматургию» Лессинга. Скажите так: «Театральная рутина, сынок, это когда черный-черный негр, вращая белками глаз, душит кроткую овечку Дездемону, а где-то рядом, насупив брови, крадется злодей Яго». Как недавно написал один московский рецензент, «Яго — негодяй до кончиков ногтей от начала до самого конца».

«Отелло» еще в ХIХ веке разошелся на театральные анекдоты. Ставить эту пьесу трудно, и, наверное, поэтому в Москве театры не брались за нее уже лет 25, со времен знаменитого спектакля Анатолия Эфроса. Евгений Марчелли в своем «Отелло» одним махом расправился с отрыжкой театральной традиции: мавр (Владимир Симонов) у него не черен телом, Яго (Сергей Маковецкий) не черен душой, а Дездемона (Анна Дубровская) если и овечка, то овечка в период весеннего спаривания.

Евгения Марчелли, молодого одаренного режиссера, прославившегося своим постановками в Тильзитском театре, в этой шекспировской трагедии изначально интересовала, кажется, только линия Отелло и Дездемоны, и в этом сосредоточены одновременно и сила, и слабость его спектакля. По тому, как рисует свою героиню Анна Дубровская, ясно, что Дездемона — это сущая шлюха, не успевшая изменить своему мужу только потому, что ее вовремя задушили. Ясно, что ее кокетство способно ввести в исступление даже такого сильного и спокойного, такого неревнивого и недоверчивого мужчину, как Отелло. Впрочем, Дездемона ничуть не хуже и не лучше прочих женщин: мужской шовинист Марчелли, по всей видимости, согласен с нехитрой народной мудростью «Все бабы — шлюхи, мир — бардак».

Работу Владимира Симонова можно назвать одной из самых удачных в спектакле. Сначала — размеренная речь и поступь морского офицера, потом — прыжки и рычание раненого тигра, и затем, с тех пор, как принято решение о страшной мести, — снова абсолютное олимпийское спокойствие. Одна из самых поэтичных в этом спектакле — сцена убийства: через огромное зеркало-иллюминатор мы смотрим за тем, как над распустившей волосы Дездемоной склонился шепчущий слова любви Отелло, и по стеклу медленно начинают струиться ручейки крови.

История Отелло и Дездемоны, как ее показывает Марчелли, могла бы случиться в любом военном городке. Но режиссер, очевидно, просто не знал, что делать со всем остальным в этой пьесе. К чему тут, например, спокойный садист Яго (Сергей Маковецкий все время заикается и вообще крайне нетвердо знает текст роли), если все понятно и так уже при первом взгляде на эту Дездемону?

Недолго думая, Марчелли все остальные сюжетные линии шекспировской пьесы вынес просто-напросто за большие круглые скобки: частная история Отелло и Дездемоны разыгрывается только на авансцене, представленной в виде палубы корабля (сценограф Владимир Боер), а вся глубина сцены отдана под морскую синеву, под венецианский карнавал. Уж там-то, в морских глубинах, Марчелли вволю отводит душу, измываясь над пресловутой театральной рутиной. Там крадется Яго в черном плаще, сопровождающий все свои мерзости злодейским «ха-ха-ха»; там, подобно китайским болванчикам, укоризненно качают головой неотличимые венецианские сенаторы, подозрительно смахивающие на трех богов из легендарной постановки Юрия Любимова «Добрый человек из Сезуана».

Все эти сцены сделаны по-настоящему красиво и профессионально, но какое это имеет отношение к шекспировской трагедии о венецианском мавре, так и остается непроясненным.