Владимир Мирзоев, поруководив немного Театром им. Станиславского, полгода назад оставил это утомительное занятие и вернулся в пенаты Театра им. Вахтангова. Здесь он поставил «Дон Жуана» Мольера.

Его новый спектакль куда интереснее выпущенного в начале сезона «Сна в летнюю ночь» — дома и сцена помогает. У Мирзоева есть все для того, чтобы стать любимчиком критики. Он умен, образован и интересно размышляет о вечном. Он умеет строить мизансцены, увлекать артистов и придумывать неожиданный сценический мир. Но, признав эти его несомненные достоинства, критика все чаще и чаще с сожалением констатирует, что они пропали втуне. Вот и в новой постановке все умения Мирзоева опять налицо, и результат опять оставляет желать лучшего. Даже обидно.

С шедевром Мольера Мирзоев разобрался круто. Он ясно показал, чего стоят все богоборческие мотивы его героя в наш ньюэйджевский век. Этот Дон Жуан живет в мире, где о христианских ценностях рассуждать даже неловко. Декорация спектакля представляет собой какой-то (очень отдаленный, правда) отголосок театра Но. Или интерьер буддистского храма. Или нет — скорее синтоистского. В общем, что-то неопределенно дальневосточное. Абстрактное сакральное пространство нынешнего гомо религиозус. Позади почти пустого деревянного помоста имеется очень японский с виду дугообразный мостик, место роковых объяснений героев, а также, очевидно, дорога в незнаемое. Слева на сцене сидит хороший «Хот род блюз бенд», под аккомпанемент которого идет спектакль. Время от времени герой Максима Суханова берет в руки микрофон и солирует. Этот Суханов-блюз куда как хорош. Ни дать ни взять — поющий самурай.

Герой Мольера, последовательно разрушающий связи со всеми: отцом, женщинами, друзьями, наконец, с Всевышним — словно бы пытается понять, насколько глубоко может быть падение человека и можно ли это свободное падение считать полетом. Дон Жуан Суханова с самого начала свободен, как негр в Африке. Как хиппи в Вудстоке. Как истинный контркультурщик, впитавший в себя восточную религиозность в самых разных, порой взаимоисключающих ее проявлениях (он то медитирует, то занимается аутотренингом, то вертится вместе со Сганарелем, словно дервиш), и трактовавший ее как освобождение от христианских установлений. Кому именно бросает вызов этот любвеобильный манфред, в общем, не очень ясно. Ведь никакого личного Бога тут нет.

Есть эдакое синтоистское марево, глубоко безразличное и к мольбам людей, и к их грехам. В сцене, где Дон Жуан призывает Командора отобедать с ним, статуи вокруг, конечно же, не видно. И головой, соответственно, никто не кивает. Лишь слегка вздрогнув, меняет свои очертания. Эта субстанция может разве что поглотить, но устроить божий суд — вряд ли. Сганарель, который у Мольера пусть не самый искусный и не самый нравственный, но искренний защитник нравственных основ мира, у Мирзоева защищает их скорее так — для порядка.

С куда большим рвением он (ловкому Евгению Стычкину тут самое раздолье) осваивает принципы восточных единоборств, упражняясь отчего-то на вениках. Притулившееся в стороне колесо — уж не Фортуны ли? — он вместе с хозяином в два счета превращает в вертящийся стол. Зритель может обнаружить такой совсем неподалеку. Где-нибудь в ресторане «Пекинская утка». Попытка представить героя нового времени, бесстрашно отбросившего все человеческие опоры (веру, традицию, общественные конвенции), как героя нового века, эдакого ньюэйджевца, ищущего опору не просто в себе самом и своем радио, а в приблизительно понятой и выхолощенной восточной духовности, и впрямь могла бы стать ключом к пьесе.

Но концепции Мирзоева и театральная плоть его спектаклей — это две очень большие разницы. В свое сценическое сочинение он напускает по обыкновению столько туману, что за ним не видно уже ни интересных идей, ни живых мольеровских лиц; Все второстепенные персонажи пьесы похожи у Мирзоева на плохих артистов погорелого театра, зачем-то забредших к Дон Жуану в гости и совершенно справедливо им спроваженных.

Сам Суханов, как всегда победительно-прекрасный, ради сомнительного гэга не жалеет смысла роли. «Я верю, Сганарель, лишь в то, что дважды два четыре, а дважды четыре… » Тут герой Суханова крепко задумывается. Зрителю дают время оценить шутку юмора. «Восемь», — подсказывает Сганарель. Вот именно — восемь. А вовсе не стеариновая свечка. На сложные вопросы Мирзоев отвечает интереснее и точнее многих. Если бы он в своих спектаклях правильно и быстро отвечал еще и на простые вопросы, им наверняка не было бы цены.