Владимир Мирзоев — удивительный режиссер. Одержимый трансляцией эзотерических знаний, он пренебрегает презренной пользой. Не будь у него Максима Суханова, актера с великолепной технической и духовной свободой, его спектакли навсегда могли бы остаться вещью в себе. В «Сирано» им обоим повезло: встретившись в чистой стихии мистической, пророческой Поэзии, они сумели переплавить ее в театр.

Мольеровский «Дон Жуан», казалось, дарит не меньше возможностей духовидческого театра. Но вместо того, чтобы прояснять их с предельной самоотверженностью и смирением, Мирзоев по старинной своей привычке затуманивает, скрывает истинный смысл происходящего на сцене. Отсюда следствие: давно не приходилось слышать в серьезном театре такого количества глупого смеха — публика реагировала на каждый эффектный, вызывающий сухановский жест, точно ей довольно теперь только пальчик показать. В какой-то момент спектакля Жуан и вечный спутник его Сганарель (Евгений Стычкин) начинают кружиться в танце дервишей, широко раскрыв руки навстречу небу. Только одно отличает это духовное дерзание от дерзания восточных мистиков.

В истории суфизма есть история, когда один из шейхов, признанный после смерти святым, отказался от веры во имя своей любви к христианской девушке. «Бог есть любовь», — сказал он перед тем, как с него содрали кожу, и все великие поэты фарси — и Руми, и Гафиз — посвятили ему свои бессмертные стихи. Во имя чего кружится Дон Жуан — тонет в тумане режиссерских силлогизмов.

Мирзоев открывает сцену в весь ее размах, устраивая посреди нее мост (художник Станислав Морозов). Пред этим мостом развивается земная мистерия — в ней являются то кораблики с парусами, то веревки с тюками, из которых просыпается на дерзновенного святотатца небесная мука. Сам же он, точно одержимый какой-то неведомой болезнью, знает лишь одну страсть — самозабвенное пение блюзов. Ими, точно интермедиями в мольеровском театре, перемежается вся мистерия о Жуане, невменяемом безумце, решившем порвать со всеми ценностями человеческого мира. И даже женщины, кружащие вокруг него свой ведьминский хоровод, — только повод к его песням.

Две из них, впрочем, имеют ключевое значение в его судьбе. Донья Эльвира, единственная среди всех, кто решилась пожертвовать собой ради его спасения, является в финале с петлею на шее, чтобы другой ее конец набросить на Жуана. Сухановский Жуан отдается этому почти с радостью, и, когда они оба взбираются на разные концы разведенного моста, кажется, что этот опустошенный человек обретает какое-то подобие веры. Другая женщина этого спектакля — еще более значительный персонаж, чем Эльвира.

Мирзоев пытается обнаружить, что вызов Жуана небесам и всем человеческим установлениям носит слишком интимный, фрейдистский характер. И он преображает отца в мать, дона Луиса в донью Луизу (все монологи, принадлежащие отцу, читает Марина Есипенко). Она является то женщиной-вамп, то попросту ведьмой с седыми всклокоченными волосами. «Мама», — жалобно и безнадежно стонет Жуан при ее появлении. Сам маг и волшебник, перед ее всевластными чарами он бессилен. Это она своим неистовым ригоризмом, своей мужской предательской сутью обрекает его на холодную игру с мирозданием. Мать, а вместе с нею и все женщины этого мифа воплощают собой гнев небес. Они — подлинный Командор. Мать воплощает тот самый ужас инфантильного, невозмужавшего мужчины, который так распространен в современном мире.

Но все это — как часто бывает в высокомудрых спектаклях Мирзоева — носит совершенно умозрительный характер. Единственная страстная его ипостась — живой блюз в исполнении самого Макса Суханова (вот где наконец реализовалась его страсть к рок-музыке) и ансамбля «Хот род блюз бенд» и дедушки русского блюза — героя блюза 1970-х Михаила «Петровича» Соколова, легендарного музыканта и ведущего передачи «Просто блюз» на НТВ. В расслабленных мускулах спектакля яростный блюз «Петровича» и Суханова выглядел единственным страстным всплеском. Жаль, весь остальной спектакль отмечен лунным холодным сиянием, которое растапливается только блюзом.