Вчера, 13 ноября, Театр имени Евгения Вахтангова отметил свое 90-летие (именно в этот день в 1921 году было впервые сыграно «Чудо святого Антония»).

Специально к юбилейной дате был выпущен спектакль «Пристань», состоящий из нескольких мини-спектаклей, в каждом из которых царил кто-то из корифеев легендарной сцены. О том, что такое этот юбилей, а также о кризисном моменте в своей жизни рассказал OPENSPACE.RU художественный руководитель Вахтанговского театра Римас Туминас.

– В середине октября в Санкт-Петербурге закончился фестиваль «Балтийский дом», который назывался «Весь Туминас» и на котором были показаны ваши московские работы последних лет и два спектакля вильнюсского Малого театра. Перед самым началом в афишах перед словом «весь» появилась лукавая отрицательная частица, и получилось «Не весь Туминас». Если представить, что вы могли сами составить афишу фестиваля, какие бы названия вы точно в нее включили?

– «Вишневый сад», «Улыбнись нам, Господи», «Галилей», «Царь Эдип», «Литуаника» (это был такой спектакль по национальной драматургии), потом «Чайку», которую я делал в Шотландии в 2001 году. Взял бы «Дон Жуана» из Рейкьявика, может быть, «Ромео и Джульетту» из Вроцлава. Наверно, еще «Мадагаскар». В Петербург не смогли привезти «Марию Стюарт», так как Елена Яковлева ушла из «Современника». А я и не знал, что «Не весь Туминас», но, с другой стороны, хорошо, что не весь. Еще не весь. Еще не конец, значит. Ведь все говорит о том, что мой срок истек. Я запрограммировал себя быть в Вахтанговском театре до этого лета, и сейчас я уже не должен был быть здесь. Если продолжать, то надо искать новые мотивы, новые причины в себе. А я так с собой еще на эту тему и не переговорил.

Второй рубеж – это «Балтийский дом», который какую-то черту подвел, как будто бы я уже умер. Из меня значимого художника сделали, хотя театр – это просто мое хобби, занятие, которое я люблю, иногда ненавижу, но все время возвращаюсь к нему. Девяностолетие театра – еще одна черта. А в январе (стыжусь об этом говорить) мне 60 лет. Все совпало. И я думаю: что же это такое, как дальше жить? И страхи начинают по ночам и дням являться. Вспоминаешь, что после шестидесяти мало кто что сотворил достойное. Но в противовес себе же самому находишь примеры, когда и в семьдесят люди были плодотворны. Я вот посмотрел на «Балтийском доме» пять своих спектаклей и подумал: cлишком много режиссуры! Я ведь когда делаю спектакль, вроде и нет никакой режиссуры, люди ходят и разговаривают, что-то между ними происходит, вот и все. Я не люблю привносить в искусство новые технологии, ставить спектакли ради экспериментов и новых форм. Я думаю, нужно вообще заколотить все поворотные круги, чтобы ничто ниоткуда не выезжало, не спускалось… Актер может сотворить эти все чудеса сам – сыграть место действия, время, поменять пространство. И при этом нужно помнить, что «небеса следят за нашею игрою». Небеса, а не зритель или мой знакомый. Когда зритель видит, что ты разговариваешь с небесами, он идет за тобой, и у него тоже начинается разговор с ними, и он может в тот момент почувствовать себя чуть-чуть святым, поверить, что он бессмертен, обмануть смерть на пару секунд. Этого достаточно, чтобы жить дальше.

– Вы как-то рассказывали, что ваша мама говорила, что нужно верить не в бога, а в ум небес, в ум космоса, мироздания. У вас самого получается в это верить?

– Да. А у мамы жизнь так сложилась, что она из-за любви приняла другую веру, потом разочаровалась в человеке, но в свою веру уже не вернулась. Она потеряла какую-то конкретность веры, но зато нашла ум небесный, и она с ним разговаривала, обращалась к нему. Сначала мне это было непонятно, но, когда я столкнулся с театром, я осознал, что это и есть один из способов такого разговора, это и есть путь, дорога вверх. Дойдем, не дойдем – это не важно. Главное, начать этот путь.

– На «Балтдоме» был показан ваш литовский спектакль «Ревизор», но с Сергеем Маковецким в роли Городничего, который играл, конечно, по-русски. При этом ансамблевость не исчезала, а, кажется, наоборот, усиливалась. В театре Вахтангова тоже когда-то шел ваш «Ревизор», в прошлом году появилась московская версия легендарного вильнюсского «Маскарада». Как вам кажется, чем полезно такое «перекрестное опыление»?

– А вот именно ансамблевостью. Ведь это одна из главных целей и задач – создать ансамбль. Понятие ансамбля – самое важное сегодня, самое драгоценное. Там, где есть ансамбль, где есть общая игра, там для меня пахнет детством, когда мы любимы, когда мы едины. Подчинить себя, свою волю общей идее и играть в спектакле, а не играть свою роль. Тут, в России, это, с одной стороны, воспринимается как должное, с другой – очень болезненно. Литовский актер всегда участвует в спектакле в целом. Он не спрашивает, кого он будет играть, что он будет играть. Он борется за спектакль, а значит, и за себя. И еще мы не изучаем характер как таковой. И тем более характерность. Мы изучаем человека. А русский актер сразу хочет узнать, какой характер у его героя и какой конфликт. И вроде бы нашел он с режиссером этот конфликт, но ведь так все обманчиво. Сколько этих конфликтов? Двадцать шесть? Тридцать восемь? Ну нашли мы 17-й и рады: «Вот он наш!» Я не держусь за конфликт, наоборот, выгоняю его за дверь, хотя он все время хочет войти, стучится: «Я конфликт, я вам помогу, подскажу!» А я не пускаю! Вот такой у меня конфликт с конфликтом.

Я считаю, что понятие «характер» сейчас улетучивается, как, кстати, и актер в привычном понимании этого слова. Раньше можно было прочесть, что такой-то негодяй и подлец, но зато какой актер! Сейчас такого быть не может. Сейчас выходит актер на сцену, и сразу видно, какой он человек – глупый или нет, добрый или недобрый. Сегодня очень нужен добрый человек, с внутренней культурой, интеллигентностью. Отсюда начинается поиск человека. Главная болезнь театрального актера – играть приблизительно, примерно. Мы начинаем сетовать на время, что его нет, спешить, ссылаться на отсутствие денег… А мне кажется, что ничего не изменилось. И время есть, и с деньгами ситуация точно такая же. Просто в нас произошла психологическая трансформация, и мы ей поддались. Но ведь для того и существуют театр и репетиции, чтобы время понять, себя понять и не поддаваться обстоятельствам. Я не прошу актера отдавать все. Только то, что мешает ему жить сегодня: брось это на пол репетиционной площадки, брось потом в зал зрителям. Зрителям это очень нравится. А самое дорогое ты не отдавай. С чем тогда ты останешься? Да и зрители увидят: «А, он все отдал…» Им перестает быть интересно. То, что не отдал, вот что интересно. Наверное, это мой метод. Меня, правда, удручает это слово. В юности я надеялся создать систему. «Метод» как-то обидно, мелко (смеется). А вот систему существования актерского театра – это да!.. Успокаивает то, что и Вахтангов тоже не создал «системы».

– А если говорить о жизни в театральных категориях, то как вы ощущаете, каково «сквозное действие» нашей сегодняшней жизни, про что она? Вот вы выходите из дверей Вахтанговского театра – и что чувствуете?

– Когда я выхожу на улицу, я чувствую отторжение. И я отвечаю тем же. Не сживаюсь. А вот театр или книга – там я нахожу зону спокойствия, мир, иллюзию той жизни, которая могла бы быть.

– А это в последнее время усугубляется или это ощущение противостояния жизни и мира театра, искусства было всегда?

– В какой-то степени было всегда, но сейчас особенно остро. И это активное действие. Мне кажется, я что-то понимаю в Кнуте Гамсуне, Томасе Манне, Салтыкове-Щедрине. Перечитал сегодня ночью Тургенева, не мог уснуть, вышел утром прогуляться… А сегодняшний день… я его не знаю, не понимаю и не пытаюсь понять. Его как бы и нет. Чувствую только, что над нами висит какая-то угроза. И жаль людей. «Сжалься» – вот это, наверно, и есть мое «сквозное действие».

– В продолжение разговора об ощущении времени. Сегодня многие думающие, интеллигентные люди если не уезжают из страны, то говорят о внутренней эмиграции. Близко ли вам это состояние?

– Я думаю, это нормальное состояние, как и одиночество. Мы получили это в наследство, и не от советского, и даже не от царского периода, а намного раньше. Это вековое наследство, и оно касается не только русской, но и всей европейской культуры. Внутренняя эмиграция нужна человеку. И к этому не надо примешивать какую-то политическую конъюнктуру или условия жизни страны. Человеку надо быть внутренним диссидентом. Ему это нужно, чтобы жить, чтобы понять себя. Ведь эмигрируют, уезжают, как раз чтобы не знать себя. Вот я приехал сюда, я говорю на русском, и я меньше познаю себя. Я меньше за собой слежу. В таком состоянии позволяешь себе делать то, что никогда не делал бы, если бы процесс познания себя не останавливался. Так что бессмысленно объяснять все политическими или социальными причинами, разве только чтобы оправдать себя.

– Приближаются дни юбилея Вахтанговского театра. Что ощущает театральный организм, которому исполняется 90 лет?

– Я думаю, он заболевает. И не знает, как лечиться. Он понемножку сдается, не борется. Осознание того, что такое эти юбилейные дни, наверно, придет позже. И мы все поймем и успокоимся, а сейчас мы все больны. Не праздником, а случаем. Как Чехов говорил, болезнь – это случай. Ну что поделать, каждый год болеешь чем-то. Что такое юбилей? Праздник? Нет. Порыв к красоте? Да. И это главное для нас. Чтобы мы все светились изнутри. А еще надо просто поздравить друг друга с тем, что мы еще живы, что сегодня что-то еще можем и работаем, не планируя ничего на далекое будущее.