—  Вы удовлетворены работой в спектакле «Ветер шумит в тополях»?

—  Я удовлетворен теми спектаклями, в которых выпускаюсь, если бы не был, то вряд ли играл бы их.

—  Были какие-то дополнительные сложности из-за возрастной дистанции между вами и персонажем?

—  Мне кажется, возрастная составляющая в этом спектакле вообще не главная, главные – психологическая и метафизическая. По большому счету, по ощущению в пространстве и во времени ни про одного из персонажей нельзя сказать, сколько ему лет. Их превращения иллюзорны, для них самих же.

—  Вы умный актер — для режиссера вы пластилин?

—  Все зависит от режиссера. Не каждый хороший режиссер может работать с любым актером. И чем ситуация уникальнее, тем сложнее найти точки соприкосновения. О пластилине я бы не говорил, лучше о сотрудничестве. О сочинении вдвоем, о создании образа и спектакля, и персонажа. Здесь надо скорее режиссеров спрашивать, что я для них. И я думаю, всякий свое скажет.

—  А в театре и в кино у вас отличаются эти отношения?

—  Ну конечно, отличаются, потому что в театре репетиции проходят в течение трех месяцев, иногда ты работаешь с одним и тем же режиссером не один раз. Потом, существует коррекция спектакля уже после его выпуска. А при встрече на съемочной площадке общение менее длительное, но более плотное. Но везде действуют одни и те же общечеловеческие законы. Либо люди понимают друг друга и хотят, чтобы из их встречи что-то родилось, либо… Бывает, что хотят, но не понимают друг друга.

— Вы часто говорите, что вы перфекционист. В работе это в чем проявляется?

—  Мне бы хотелось стремиться к тому, чтобы все, что мы делаем, было без швов и доставляло удовольствие — не только эстетическое, но и психологическое. Чтобы зритель, сидя в зале, испытывал на себе гравитацию спектакля. «Перфекционист» — не должность, скорее установка и стремление.

—  У вас совсем не было работ, которыми вы недовольны?

—  Были. Но что касается кино, тот тут я уже ничего не могу изменить, я могу быть просто недоволен, расстроиться и с этим жить. А что касается театральных, то были такие работы, но, как правило, они очень быстро сходили со сцены. С моей точки зрения, эти работы были несостоятельны. Но я думаю, это входит в условия игры — что у тебя должна быть ошибка, которую ты обязан пережить, сделав выводы.

—  Вы спокойно относитесь к критике?

—  Конечно.

—  Редкое качество.

—  Ну почему? Я же, в общем, самодостаточен. И что меня тут может выбить как человека самодостаточного и желающего дальше работать и быть профессионально любопытным? Это просто точка зрения одного человека. И я понимаю, что существуют и другие. Есть люди, которым ты доверяешь… Держать свои ориентиры от чьего-то мнения не кажется мне правильным. Мне кажется, что ориентироваться нужно исключительно на собственную интуицию, на тот стержень, который есть в тебе, на собственный вкус и, может быть, на то небольшое количество людей, которые тебе в жизни интересны. Это не значит, что ты с ними обязательно должен быть знаком — ты можешь читать их книги.

—  В профессии для вас кто является таким ориентиром?

—  Я ориентируюсь, конечно же, на мнение Владимира Мирзоева. Несмотря на то, что мы работаем с ним с 1995 года, он до сих пор остается для меня очень интересным и загадочным режиссером и человеком, на которого можно равняться и в нравственном плане.

—  Как вообще сложился ваш тандем? Легко, сразу, с первой встречи?

—  Сначала мы просто познакомились, а потом он предложил мне репетировать. Мы где-то полгода репетировали первый спектакль. Я не могу сказать, что, когда начал работать с Мирзоевым, у меня возникали какие-то сомнения, нужно ли мне продолжать… Его мир меня сразу захватил и увлек. И я понимаю, что интуитивно сделал правильный выбор, потому что таких людей очень мало встречается в жизни, и это нужно ценить.

—  Ваш образ — «Максим Суханов в спектаклях Мирзоева» — сложился с первого спектакля?

—  Да нет, постепенно, и потом, много спектаклей, совершенно разные персонажи…

—  Все равно есть что-то общее.

—  Общего не может не быть, потому что все равно везде принимаем участие и он, и я. Конечно, частицы нас остаются там. Даже могу вам сказать, что цитирование одного персонажа в другом мы иногда делаем специально, чтобы провести психологическую параллель.

—  А когда вас обвиняют в эксплуатации наработанного у Мирзоева образа, вас это задевает?

—  Я, честно говоря, даже такого не читал. Нет, как-то не задевает.

—  Вам вообще хочется быть разным в разных ролях?

—  Да нет, у меня есть установка отталкиваться от материала и от режиссера. Невозможно отталкиваться от того, что ты сам себе напридумывал. Это как жениться на самом себе. Все равно ты общаешься с человеком и отталкиваешься от него – от его методологии, от его химии. Как вот сейчас я разговариваю с вами – я от вас отталкиваюсь, разговаривал бы с другим человеком – отталкивался бы от него. Я же не придумываю, сидя в номере, каким будет мое интервью – мне это неинтересно, для меня момент неожиданности и спонтанности гораздо более привлекателен. Потом, если сравнить все наши спектакли – я имею в виду «Укрощение стоптивой», «Предательство», «Коллекцию Пинтера», «Короля Лира», «Дон Жуана», «Хлестакова», «Тартюфа» — они очень разные по направлению и по образу.

—  Как вам работалось с Римасом Туминасом?

—  По-разному, мы первый раз работали вместе. Не могу сказать, что было легко, мы репетировали полгода. Но вся эта трудность с таким режиссером, как он, идет только во благо. Это не трудность, связанная с безнадежным упорством, безосновательными конфликтами… Нет, эта трудность стала условием игры, в которую мы договорились играть.

—  Об актуальном – о фильме Мирзоева «Борис Годунов». Как вы относитесь к истории с кражей ленты пиратами?

—  К кражам я всегда отношусь плохо. Но с другой стороны, картину посмотрело сразу много людей, даже открыли счет, на который можно перевести деньги. Что еще делать? Мы заложники ситуации.

—  Вы за последнее время сыграли череду исторических персонажей – Сталина, Бориса Годунова…

—  Ну если Сталин действительно персонаж невымышленный, то Годунов во многом создан фантазией Пушкина.

—  Актеру, чтобы понять своего персонажа, нужно читать гору исторической литературы?..

—  Ни в коем случае. Я думаю, у всех по-своему, но мне совершенно не важны ни автобиография, ни какое-то исследование хроники. То есть это может быть интересно, но может быть и совершенно несостоятельным для того драматического произведения, которое мы делаем. Я даже не знаю, как объяснить… Ты же рассуждаешь, думаешь, начинаешь по-другому «включаться», когда работаешь над чем-то. У тебя меняются ритмы, увеличивается способность что-то улавливать… Вот когда ты делаешь больше физических упражнений, ты же начинаешь по-другому дышать – здесь такие же процессы, когда ты хочешь что-то изобрести.

—  Аннотация к фильму говорит о проблеме совести в «Борисе Годунове». Для вас она была самой главной?

—  Вы знаете, это, конечно, самое интересное. Для меня-то это частная история, прежде всего, а не история, связанная с властью. История с выбором, с тем, что человек держит в своей голове как мысль – может, и не совершив преступления, но желая его совершить. И потом, исходя из этого, можно провести линию к теме власти. Потому что власть, наверное, большое испытание для человека. Она является в какой-то степени радиацией. До какого-то предела доза ее не опасна для душевного здоровья человека, но после какого-то количества или качества может быть смертельной.

—  У Годунова была смертельная?

—  У него вообще другие проблемы, связанные с восхождением к власти, с убийством. Не факт, что он его совершал, но мысли об этом были. А мысли – люди имеют свойство уверовать в них. Часто кем-то рассказанная история так нравится тебе, что начинаешь ее рассказывать, как свою, и думать, что это произошло именно с тобой. Таковы хитрости мозга.

—  Актуализация сюжета, когда действие происходит в наши дни в современной Москве  – целиком режиссерская работа?

—  Да, но у нас всегда есть некий совет — все решает режиссер, но это не значит, что он не открыт к предложениям актеров.

—  Вы выросли внутри Садового кольца. Страну увидели уже, когда стали известным актером?

—  Нет, почему, с мамой и бабушкой мы ездили на юг, ездили в Ярославль, где у меня много родственников.

—  А сейчас удается увидеть города, в которых играете?

—  Нечасто. Потом, вы знаете, время очень ограничено, театры же теперь не выезжают на гастроли на месяц.

—  В Самаре вы не первый раз?

—  Да, видите, вы напомнили про «Коллекцию Пинтера», «Сирано де Бержерак» мы здесь играли, «Амфитрион»…

—  Успели что-то понять про город?

—  Не думаю, что успел, единственное – мне очень жалко вот эти деревянные двухэтажные домики. Мне кажется, их в первую очередь надо реставрировать или санировать. Соседство, например, современных гостиниц с такими домиками, но ухоженными, а не разваленными, придало бы городу еще больше очарования.

—  У вас сейчас плотный график? Что в работе?

—  График-то у меня всегда плотный, а вот как таковая работа начнется во второй половине декабря, я буду в Петербурге сниматься в картине Константина Лопушанского. Не буду вам рассказывать о сценарии, потому что он еще корректируется. Но история интересная, и режиссер мне очень интересен.