94-летний мастер сцены создал монументальную эпическую фреску «Бесы» длиной в 4 часа и шириной в полтора столетия, и перекинул мостик к ушедшей традиции актерского театра корифеев.

Заполучив сцену, на которой играл более полувека назад, Юрий Любимов декорировал ее сам — нарочито «старомодно». На фоне рисованного задника он расположил невысокий амфитеатр кресел, в которых — зеркально по отношению к зрительному залу, сидят все актеры, занятые в спектакле, создавая выразительную «партию хора». По бокам у кулис — антикварные кресла и столики, подчеркивающие то обстоятельство, что создатель спектакля ни к какому «осовремениванию классики» не стремится. Демонический грим Ставрогина (Сергей Епишев), костюмы персонажей — все соответствует той театральной традиции, которую Юрий Петрович, казалось, решительно отверг много лет назад. Два изображения — одно из них огромное, занимающее весь задник, другое — существенно меньше, расположенное справа, — удерживают всю конструкцию смыслов. Старая потрескавшаяся икона и ампирная «Асис и Галатея» явно спорят друг с другом. Но к финалу оказывается, что нет.

Фортепиано в центре, на котором пианист Александр Гиндин играет произведения Стравинского, а в начале второго акта живой композитор — Владимир Мартынов виртуозно исполняет собственное сочинение. Речь Верховенского-старшего о Сикстинской Мадонне и красоте венчает всю
конструкцию спектакля. Музыка как идеальный образ красоты и гармонии, ставшая цементом всего спектакля, не остается здесь фиговым листком, прикрывающим изъяны, но — напротив — претендует на то, чтобы окончательно превратить драматический театр в искусство оперы и балета (хореограф Михаил Лавровский).

Все до единого ведут здесь свои роли как оперные партии. Благодаря этой музыкальности, столь свойственной любимовскому театру, спектакль проявил те особенности романа Достоевского, которые часто теряются в более «философических» трактовках. Он кажется очень смешным и отточенно афористичным. В иных же сценах пристрастие Достоевского к опере и мелодраме, комедии плаща и шпаги оформилось в блистательные театральные эскапады. Все антре Лебядкина в исполнении молодого актера Евгения Косырева, когда его большое тело начинает приобретать свойства гуттаперчевого гимнаста — все эти признаки старинного театра актеров-виртуозов воскрешаются на наших глазах.

Сцены же с Марьей Лебядкиной — Хромоножкой — и вовсе вызывают шквал восторженных оваций. Мария Бердинских в какие-то мгновения воскрешает воспоминания о выдающейся роли Зинаиды Славиной — ШенТе в легендарном «Добром человеке из Сезуана». Надтреснутый и вычурный, обработанный голос, кукольное выражение лица, движение рук, точно в театре марионеток, разогретое изнутри сильнейшей эмоцией — таково виртуозное воплощение этой юродивой пророчицы Достоевского.

Любимов, кажется, обвел всех вокруг пальца, то обещая найти аналогии с трагическим расстрелом норвежского острова, то — с бунтом таганских артистов. Единственная отчетливая «аллюзия» к сегодняшним дням, которая прочитывается в спектакле, — это белые транспаранты «снежной революции», на которых начертаны названия сцен: «Хромоножка», «У наших»…

Все рассуждения Достоевского о либеральной идее в России, которая непременно приведет к худшим последствиям, чем в Европе, невольно сопрягаются с нынешним всплеском гражданской активности. Когда же мягкого и милого Шатова (Артур Иванов) забивают древками с белыми
полотнищами, и они саваном покрывают его тело, жертвенно упавшее на авансцену, становится вовсе не по себе. Мучительная мысль о крови, которая только и может скрепить дело любой революции, нежданно превращает спектакль бывшего «революционера» и антисоветчика Любимова в манифест консервативного охранительства. Тот же факт, что на роль своего альтер-эго Любимов назначил Степана Трофимовича Верховенского (Юрий Шлыков) с его проповедью красоты и веры, делает идеологию спектакля еще более «консервативной». Степан Верховенский покидает мир спектакля как странник — с тележкой, груженой книгами. Любимов отправляет Россию в новое странствие — на поиски гармонии, мудрости и веры.

Дословно

Любимов о «Бесах»

«Весь мир находится в кризисе. И это кризис отнюдь не экономический. Это всеобщий кризис веры, а без веры человек лишается твердой опоры, теряет нравственный стержень, становится игрушкой самых разнообразных, отнюдь не светлых, сил. Результат трагичен. Террор, кровавые
перевороты, войны. Насилие берет верх, инстинкты, а не разум начинает управлять людьми.

Лев Толстой в свое время обозвал «Бесы» фельетоном. А вышло, что это не фельетон. Что там описана, в масштабе провинциального города, вся та катастрофа, что произойдет с Россией в 1917-м. И что происходит с миром сейчас.

Главное, что беспокоило Достоевского, то, что с миром творится нечто страшное через действия, поступки определенных людей, одержимых разрушительными идеями. Эта тема и в «Преступлении», и в «Братьях Карамазовых». Но если там еще идет битва за душу человеческую, то в «Бесах» мы видим душу уже погубленную. В герои этого романа Достоевский берет преступника, вдохновляющего на преступления других. Ведь именно Ставрогин советует скреплять заговорщиков кровью, так как кровь, по его мнению, лучший цемент.

…Время перепахало человека, но страшные уроки ХХ века не были нами усвоены. Когда меня спрашивают сейчас, чем вы хотите заинтересовать зрителя, могу ответить только одно: Достоевским. Многие сейчас говорят: это так мрачно, мы не хотим этого видеть, это не для нас. Это поверхностный взгляд. Да, он проводит читателя через очень темные области, но в нем есть свет, который эти области освещает, в нем есть надежда».