Девяностолетие Театра им. Евг. Вахтангова пришлось на счастливые для коллектива времена. Есть новый художественный вождь. Есть большой успех, небывалый за последние трудные для вахтанговцев годы; настоящий, а не «задуренный» пиаром зритель. Есть труппа, сплотившаяся во всех поколениях. А главное, есть спектакли, живые, сложные, разнообразные, неизменно становящиеся в центр художественной жизни Москвы. Все сработало, сказалось в представлении, которое поставил Римас Туминас.

Было известно, что юбилейный спектакль — автор идеи и постановщик Туминас (режиссеры – Анатолий Дзиваев. Владимир Еремин, Владимир Иванов, Алексей Кузнецов) отдает вахтанговским «корифеям». Каждому из старейшин предоставлялось право выбрать для себя драматический, прозаический отрывок или стихотворение, а постановщик принимал на себя обязанность превратить мозаику текстов в единое целое.

Неизбежно вставал вопрос о том, как все это соединится, соотнесется? Как зазвучат, окликая друг друга, Брехт, Бунин, Пушкин, Дюрренматт, Эдуардо де Филиппо и Достоевский в исполнении тех, кто десятилетиями составлял славу вахтанговской сцены?

Соединилось. Праздничная премьера опрокинула страхи и слухи. Родился диковинный спектакль. Не обозрение, не собрание фрагментов – отдельностей и не концерт бенефициантов. Героями его оказались литературные персонажи, но равноправно с ними – живые артисты, а главным Героем стал сам вахтанговский Театр в движении и крепости его уникальной судьбы, в видениях прошлого, в реальности настоящего, предчувствиях будущего (ибо в массовке и небольших ролях занято множество талантливых, красивых, певучих — нынешних «младших» в большой труппе).

Столь любимое Туминасом полупустое пространство то ли античных руин, то ли старинного храма (художник Адомас Яцковис); шум волн, океанских или вечности, рождали ощущение холода, отрешенности, огромности мира, в который, противодействуя и побеждая, маленький и смертный, всесильный и великий входит человек – художник – актер. Постановщик не случайно так тщательно и разнообразно выстраивал выходы «корифеев». Неслышно возникала у каменной стены на дальнем плане крошечная Галина Коновалова, изящная и хрупкая, как статуэтка. Празднично и триумфально под руку с юным красавцем, словно одаривая собой жителей Гюллена и нас в зале, являлась ослепительная Юлия Борисова. Чеканно и мерно шел Василий Лановой читать пушкинские стихи…

Постановочный, режиссерский спектакль предоставлял великолепную свободу исполнителям, рождая в зрителе полузабытый «детский» восторг перед артистом – уникумом, тайной его мастерства, независимостью от времени.

В одиночку или с молодыми партнерами, с массовкой-хором, все оживляя и одухотворяя, «корифеи» выходили, и серое, туманное пространство сцены наполнялась теплом и светом (художник по свету Майя Шавтудатуашвили). Божественной гармонией, печально, нежно и грозно звучали хоралы композитора Фаустаса Латенаса, — кумира нынешней театрально — музыкальной Москвы. (Хор — важнейшее коллективное действующее лицо спектакля).

В каждом из вахтанговских старейшин завораживало особенное и свое. У Шалевича–Галилея («Жизнь Галилея» Б. Брехта) — не огромный монолог-трактат о науке и миссии ученого (неподъёмный для любого исполнителя), а улыбка полубезумца и обжоры, бывшего гения, ныне — потребителя «тучных гусей». Плотоядная, она длилась до бесконечности, но вдруг превращалась в беззвучный, высокомерный, ненавидящий смех хитреца и мудреца, обманувшего палачей-церковников, сохранившего главный труд своей жизни — рукопись, которая откроет людям истину о том, что «земля вертится».

В Юрии Васильевиче Яковлеве («Темные аллеи» И.Бунина,) потрясает почти исчезнувшая в России человеческая порода, – аристократизм персонажа и «вахтанговский» аристократизм самого артиста. Мы наслаждаемся благородным тоном игры, деликатностью исповеди. О неудавшейся жизни, неповторимости той давней, счастливой, молодой любви, герой Яковлева говорит без сентимента, пессимистически и трезво, сознавая невыносимую сложность бытия. Рядом с ним, в ауре его обаяния, без единой резкой ноты, женственно мягко играет Надежду Лидия Велижева.

Великолепное ремесло, вихревая динамика отличают Людмилу Максакову в роли Бабушки из «Игрока» Достоевского, русской озорницы и воительницы, в облике казака, в шароварах и мохнатой папахе, которые изобретательно сочинила актриса.

Ирина Купченко и Евгений Князев играют Филумену и Доменико («Филумена Мортурано» Э. де Филиппо) в отстоянии и отличии от легендарного дуэта – Цецилии Мансуровой и Рубена Симонова, вахтанговских «сеньора» и «сеньоры», помня, что их герои — простолюдины. Он — всего лишь зажиточный булочник, бездельник и гуляка. Она — родом из «городских низов», так и не научившаяся читать. Ни с кем не споря и не соревнуясь, наслаждаясь трагикомизмом ситуации, Князев и Купченко играют темпераментно, смешно, жизненно убедительно по законам полузабытого ныне и высокочтимого в послевоенные годы итальянского неореализма. Заходясь в крике и гневе, они, однако, успевают  сказать о любови друг к другу и сыновьям.

У Василия Ланового — бесстрастное лицо аскета, поэтически распахнутый ворот, чеканный шаг и выпрямленный стан; белые перчатки и трость, черный «пушкинский» цилиндр, который он отбрасывает свободным жестом. Лановой читает Пушкина торжественно и отстраненно в своей собственной манере «чтения-пропевания» строф, как Большой Мастер.

Выбор стихов странно созвучен происходящему на сцене. Вместе с музыкой и хором, игрой света и ритмов в пространстве, пушкинские строфы в исполнении Ланового становятся еще одним объединяющим началом спектакля. Молодые участники массовки подымают и несут артиста, баюкают и величают его. А он непринужденно, свободно лежит на их высоко поднятых руках, чуть повторяя известную пушкинскую позу.

У корифеев вахтанговской сцены, знакомых поколениям до малейшей черты, почти нет самоцитат и повторов. Напротив, у некоторых ощутимо движение к новому качеству, открытие неожиданных сторон дарования.

Остро характерный, гротескный Владимир Этуш играет старого еврея, торговца мебелью Соломона («Цена» А. Миллера), мягко, на полутонах, а не в ярчайших красках комизма.Кажется, никогда суперпрофессионал, знаменитый, успешный, уверенный в себе «мастер» не играл так проникновенно и душевно, вводя в роль щемящую ноту человеческого одиночества.

Миниатюра И.Бунина «Благосклонное участие» — «сольный номер» Галины Коноваловой — стала триумфом и сенсацией юбилейного представления. И на премьере, и на спектаклях с обыкновенным зрителем, зал встречал, провожал, прерывал актрису шквальными аплодисментами.Глядя на нее, вспоминаешь, что основатель направления Вахтангов особенно ценил в своих ученицах красоту, обаяние, женский шарм, пластическую музыкальность и музыкальность речи.

В «исценизацию» бунинского рассказа о том, как бывшую артистку императорских театров пригласили участвовать в благотворительном концерте, исполнительница вложила бездну фантазии и мастерства. Очаровательная струнная полечка, сопутствуя ей, позволяет соответственно интонировать роль, «протанцовывать», ритмически выстраивать ее. Коновалова стремительно перемещается, порхает по сцене, но и скорость отчетливого, ясного «словоговорения» у нее такая же невероятная. Насмешливым речитативом проговаривает она чувствительный романс: «Я б тебя поцеловала, но боюсь увидит месяц…», и тут же погружается в безмолвие пантомимы, в общение жестами, мимикой, движением. Артистически озоруя, ведет урок пения «на дому». Девицы-ученицы (Екатерина Симонова, Александра Стрельцина) открывают округлые рты, а она смешно и немо передразнивает их, сердится, капризничает, поучает. Резвится в бессловесной сценке с «куафером» (Олег Макаров), манипулирует с париками перед не существующим зеркалом, демонстрируя залу каскад забавных гримасок и гримас. Невинно и умело кокетничает с щеголями – студентами (С. Епишев, О Лопухов), явившимися проводить ее героиню-знаменитость на концерт. Молодые партнеры приносят на сцену энергию обожания, уважения, поддержки и любви к актрисе.

Роль можно было бы назвать бурлескной, канканной, бенефисной, гастрольной, если бы тактично и тонко не звучал в ней мотив самоиронии, не было бы мгновений грусти, покоя и умного отстранения, видения себя со стороны; той исповедальности, в которую признанная вахтанговская умница Коновалова вкладывает все свое знание людей театра и актерской профессии. Добро подсмеиваясь над героиней и над собой, в бунинской миниатюре Галина Львовна Коновалова предстает в общении со своим прошлым и настоящим, с быстро текущим временем, о котором напоминает бой часов, а главное — со своей вечной любовью к театру, страстью играть.

Невероятная моложавость поражает при первом выходе Борисовой, которая сегодня редко появляется на вахтанговской сцене. («Визит дамы» Ф. Дюрренматта). Все та же талия, которую можно обхватить двумя пальцами, тончайший стан; по — прежнему стройные ноги — сквозь тонкий, затканный серебром шелк. Рыжий, девчоночий, а не дамский парик. Между тем Юлия Константиновна в первый раз в жизни играет старую женщину, пробует себя в незнакомой возрастной характерности. Оттого неузнаваемо переменился ее пленительный для многих поколений гортанный тембр, стал каркающим, хриплым. Вместо божественной гибкости, неутомимой подвижности возник шарнирный, медленный, затрудненный шаг, искусственность и угловатая резкость в жестах. Трость для ее Клер Цаханнассьян — не декор, а необходимость. Иначе Дама не сможет ходить. После авиационной катастрофы она собрана из кусков, нога и рука у нее — искусственные.

В облике молодой красавицы Борисова играет старуху. А может быть — деревянную куклу, «щелкунчика» женского пола. Или ту, которая давно мертва, превратилась в «кадавра», как говорили в старину, то есть в труп, экспонат кунсткамеры.

У этой Дамы — озорство простолюдинки и грубый хохот плебейки, бывшей уличной девки. Два длинных полосатых пера хищной птицы колеблются, свисая с ее шапочки из камней. Но сама она уже «не дикая кошка», как в молодости называл ее возлюбленный. Скорее колдунья, ведьма, «чудовище». Опыт ее страшной, нечистой жизни слышен в том, с каким насмешливым цинизмом она говорит: «Я сама сущий ад… Я подожду», — уверенная, что за обещанный миллиард обитатели Гюллена отдадут ей жизнь Илла. Она кажется живой, на самом деле, подмены и «протезы» у нее — не только рука и нога, но и душа, и сердце.

Едва ли не самая эмоциональная, стихийная, интуитивная актриса нашей сцены, Борисова на этот раз играет полное бесчувствие и омертвение, безумие женщины. Постигая таинственные максимумы роли, так именно понимает фантатизм образа, сочиненного  Дюрренматтом.

Очень давно изгнанной и опозоренной, Клер Цаханнассьян пришла мысль о мщении, и целую жизнь она прожила, лелея ее. Звериный оскал Дамы страшен, когда, по-старушечьи склонившись над тростью, почти рыча, она требует убить предавшего ее в юности Илла (Евгений Карельских). Но в родной город после сорокапятилетнего отсутствия Дама возвращается не мстительницей, а безумной, желая взять «свое». Не жизнь или смерть бывшего любовника ей нужны, а его труп, чтобы навечно присвоив, оставить мертвеца при себе, увезти на Капри, похоронить в мраморном саркофаге, жить возле и сторожить его. Так героиню Дюрренматта никто никогда не играл.

Однако Борисова не была бы самой собой, если бы не попыталась понять, а значит хоть отчасти оправдать эту черную душу. Она ищет и находит мгновение, когда в мертвой Даме оживает любовь — то, что актриса несравненно, неповторимо умела играть всю жизнь. В последнюю встречу с Иллом раздельно, медленно, трудно, словно открывая заржавевшую дверь в прошлое, она говорит бывшему и все позабышему возлюбленному о любви: «Моя.. никак… не умрет…»  Кресло чуть отъезжает в глубину сцены. Свет ударяет ей в лицо и прежним сиянием загораются запредельные глаза Борисовой. Впервые за спектакль мы узнаем ее голос — мелодичный, живой, страстный. А весь эпизод звучит, как запоздалое свидетельство преступления, некогда совершенного над прекрасной, безоглядно любившей женщиной. (Не за эти ли мгновения влюблен в невероятную свою повелительницу юный «седьмой муж», мальчишка — красавец, неутомимый в пируэтах балетный прыгун — Василий Симонов? Еще одно молодое и талантливое явление в спектакле).

В длинном отрывке Борисову несколько раз проносят по сцене в паланкине. Зал отзывается бушеванием и ликованием, а она, знавшая столько триумфов, как в молодости приветствуя и благодаря людей, подымает над головой свои тонкие руки. Счастливы те, кто видел и пережил это вечером юбилейного торжества…

Остается сказать о названии. Красивое слово «Пристань» подходит спектаклю, но не совсем соответствует ему, означая остановку, паузу, даже конечную точку пути, а метафорически, поэтически — успокоение, умиротворение, отдых. Тогда как показанное нам действо полно жизни и движения. Даже лица давно и недавно ушедших вахтанговцев на белом финальном занавесе — парусе, который надувает ветер и воздух театра, меняются, струятся, смотрят и дышат как живые.