Людмила Максакова:

О, знал бы я, что так бывает
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью — убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
От шуток с этой подоплекой
Я б отказался наотрез.
Начало было так далеко,
Так робок первый интерес.
Но старость — это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.

Я выбрала это стихотворение Бориса Леонидовича Пастернака не случайно — потому, что там присутствует слово судьба. Распоряжаемся ли мы своей судьбой или она нами, как мы можем на нее влиять или с какого момента начинается некое взаимодействие…

Я родилась в Москве, но могла бы родиться и в каком-нибудь Париже, Берлине, потому что моя мама была знаменитой певицей. Может, вам имя Мария Петровна Максакова что-нибудь говорит. Она была солисткой Большого театра, знаменитой певицей, народной артисткой Советского Союза не по званию, а по сути, потому что это поколение было воспитанно в идеалах служению отечеству, служению людям, они знали, для чего они выходят на сцену. Когда началась война, мама была вынуждена уехать в месте со мной в эвакуацию, а я только что родилась. Мама выбрала свой родной город Астрахань, потому что там могла найти какое-то применение своим силам, как она потом и сделала, организовав фронтовой филиал Большого театра.

И вот судьба, которая спасла нас. Стали бомбить, и мама надо мной простояла всю ночь, закрывая меня своим телом, и когда она утром посмотрела на себя в зеркало, — она была вся седая. Это было страшное потрясение… Но мы выжили, прошли эвакуацию, кончилась война, мы приехали в Москву и поселились в знаменитом теперь доме, — переулок наш претерпевал все изменения, какие можно: был сначала Брюсовским, потом стал улицей Нежданова, теперь он Брюсов.

Потом, когда мне пришло время идти в школу, мама меня отдала в Центральную музыкальную школу, поскольку кроме музыки в нашем доме я ничего другого не слышала. Это был какой-то поющий корабль, а не дом. Это тоже не я выбрала — эту дорогу выбрала мама. Я попала к замечательнейшему педагогу, виртуозный виолончелист, — его все звали не Святослав Николаевич, а «свет», «светик», потому что он был сама доброта. Он был мужем Натальи Дмитриевны Шпиллер, знаменитой певицы. Но счастье мое длилось недолго, потому что он ушел из Центральной музыкальной школы. Потом его убрали из Консерватории, и я перешла к другому педагогу, которого я возненавидела, хотя, конечно, он этого не заслуживал. Я возненавидела инструменты, я больше не хотела заниматься, — это было отчаяние. Я кое-как дотянула до окончания школы, конечно, о продолжении какой-то музыкальной карьеры даже не приходилось говорить.

И тогда меня стали активно обучать немецкому языку, поскольку в детстве я учила французский. Мама имела очень отдаленное представление, как надо воспитывать детей, комсомол и пионерская действительность для нее как-то были далеки. А с другой стороны, она получила патриархальное воспитание, пела в церковном хоре в Астрахани. И, наверное, решила мне дать классическое образование: это — французский язык, это — музыка, и в основном дома — никаких подружек, ничего. И что меня совершенно заворожило — это книги: я глотала книги, моим любимым писателем и поэтом стал Лермонтов.

По небу в полуночи ангел летел…

Я все время куда-то летала в своих мечтах. Любимый герой Печорин (у меня уже к тому времени, когда я заканчивала школу, все-таки стал сформировываться мужской идеал) покорил совершенно мое воображение, хотя он был «лишний человек», как нам говорили, но тем не менее образ такого рокового сердцееда…

Я готовилась поступать в университет на романо-германский факультет. И вдруг на экране телевизора вижу непохожую на всю остальную действительность картинку: какой-то красавец совершенно неописуемый, даю вам честное слово, что до сих пор красивее человека не видела. Это был брюнет, с огромными выразительными глазами, он был затянут в бархатный камзол, сцена происходила в тюрьме: на полу валялась какая-то девчонка с растрепанными волосами, и вот он вошел в камеру и произнес первые слова по-французски. Я думаю: вот это да! Оказалось, что этому можно было научиться… в театральном училище имени Щукина.

Оно находилось на Арбате, оказалось, что там обучают актерскому мастерству и там даже есть педагог, который может сделать с вами отрывок на французском языке. И вы будете тоже что-то такое произносить, чудесное и замечательное. (Обращается к залу.) Ну… Кто-нибудь догадался, кто это? Кто самый красивый актер нашего театра, но это сорок лет назад. Потом судьба распорядилась так, что через девять лет я стояла с этим актером на одной сцене — он играл принца, а я играла рабыню, которая была в него безумно влюблена. Это был… Василий Семенович Лановой.

…Красоты он был необыкновенной, и я решила: во что бы то ни стало я пойду в это училище и научусь всему, чему можно. Но для этого надо было, к сожалению, сдать вступительные экзамены. Это было не так просто, но я была вооружена, так как у меня был любимый Лермонтов. Я выбрала такую вещь, которая, мне казалось, подходит больше всего, для того чтоб поступить. И выучила «Мцыри», «Бой с барсом». Сидела не комиссия, а один человек, очень милый, очень улыбчивый, доброжелательный, я поняла, что сейчас я смогу развернуть свой талант.

«Надежный сук мой…» — Подошла я вплотную к преподавателю и сказала: …как топор, Широкий лоб его рассек. Он застонал, как человек, — вижу, что произвожу впечатление — тогда я усилила темперамент, — И опрокинулся. Но вновь, Хотя лила из раны кровь Густой, широкою волной, Бой закипел, смертельный бой! Ко мне он кинулся на грудь: Но в горло я успел воткнуть И там два раза повернуть Мое оружье… Он завыл…— Достаточно.

Это оказался Анатолий Иванович Борисов, замечательный педагог, он говорит: «Я помирал от смеха, не от страха, мне только было обидно, что эту сцену не видят мои коллеги — это было очень смешно». В общем, посоветовал мне поменять репертуар, и я оказалась в этом замечательном училище, где я сейчас преподаю. Мне очень приятно: это мои ученики пришли, значит, я их хорошо учила. Поступила я на курс к Этушу, Владимир Абрамович очень похож на Вахтангова, в профиль особенно. Кстати, тот профиль, который у нас на программках изображен, — это профиль Владимира Абрамовича, а написано, что Вахтангов. (Смеется.)

В нашем доме жили надо мной Надежда Андреевна Обухова, подо мной — Иван Семенович Козловский. И при встрече все интересовались: ну, куда же ваша Людмилочка поступила? И мама говорила, что она поступила в Щукинское училище при театре Вахтангова. – «А к Рубену?» — «Да нет, какой Рубен, в училище». — «А… в студию, а к кому же?» — «Да такой черный, с такими глазами…» — «К Жене Вахтангову? Подожди, он же умер…»

Они были далеки от народа, ведь действительно занимались только своим пением: все погружены в свой голосовой аппарат, берегут его, — словом, режим у них главное. Я стала учиться, и, действительно, мечта моя сбылась. Великая Цецилия Львовна Мансурова, наша Турандот, ученица Вахтангова, — делала со мной отрывок на французском языке, и я действительно играла отрывок Ромена Роллана. Сейчас к Папе Римскому проще попасть, чем раньше было попасть в Театр Вахтангова.

Случилось это совершенным чудом. Я была на четвертом курсе, пришла на творческий вечер Михаила Александровича Ульянова, он только что сыграл председателя. Мы как студенты пробрались на вечер, и вдруг в антракте ко мне подходит Рубен Николаевич Симонов. Сердце у меня выскочило, и я его кое-как зажала в кулаке. Спросил: «Вы Максакова?» — Я говорю: «Да». – «Вы знаете, я попросил бы Вас зайти ко мне в кабинет в такое-то время, в такой-то час». Описать своих чувств я не могу. Ну это, как если бы пригласил тебя сниматься… Кто самый модный сейчас в Голливуде? (Отвечают из зала: «Спилберг».) Вот, Спилберг, и то — это было бы не то. Если бы сейчас вас пригласили бы к Тарантино, и при этом гонорар положили бы миллион долларов.

И вот я пришла: тряслась как осиновый лист. Симонов сказал, что собирается ставить «Живой труп» и ищет для этого спектакля Машу. Маша, как известно, — цыганка. Мне хочется сейчас развеять впечатление о том, что актер существует на уровне текста: выучил текст и пошел чего-то играть. Простой актер существует на уровне текста, а великий артист существует на уровне мировоззрения, эпохи и судьбы. Вот если эти качества присутствуют, то есть, если он сегодня вам созвучен, если вы с удовольствием его слушаете, если вы видите, что он изображает не себя и не свою судьбу, а хочет вам рассказать о судьбе какого-то человека — будь то князь Мышкин, будь то Настасья Филипповна, будь то Свидригайлов. То есть если он владеет великим искусством стать другим, оставаясь самим собой, — это формула Вахтангова, — вот тогда считайте, что перед вами настоящий большой артист. Потому что актер, который повторяет самого себя, в конце концов становится никому не интересен.

И вот мы приступили к репетиции: что такое Протасов, и что такое Маша, и почему роль Маши столь ответственная? Да потому, что Протасов – это, собственно говоря, судьба человека, который попал в определенный социальные обстоятельства, где он жить не может, задыхается, не хочет лгать. Мне надо было, чтобы мне поверили, что я могу зажечь и пересилить ту косность, ту какую-то скуку. И, как говорит Протасов, «это — не свобода, а воля». Вы знаете, что очень трудно неопытной актрисе выйти, когда такой актер, как Гриценко, скажет: «Ой, как она пела»». Первое: я должна была спеть «В час роковой». Романс очень трудный, очень коварный (я его сегодня не рискну спеть, по одной причине, потому что нет хора). И я пошла к Алисе Георгиевне Коонен…

Алиса Георгиевна жила в том же доме, где находился Камерный театр. Ко мне вышла миниатюрная тоненькая женщина с лучистыми глазами и сказала, что это так просто: я ведь жила в таборе, у меня подружка была Шора, мы на печке с ней всегда слушали цыган. И она мне так небрежно напела «В час роковой». И я подумала, что мне до этого, пожалуй, не дорасти, до этой легкости. Два года мы работали, и в конце концов состоялась премьера. Рубен Николаевич, когда я сидела еще на втором этаже в гримерке, поднялся ко мне и сказал: «Людочка, я Вас поздравляю…»

С этого момента, когда я сыграла Машу в «Живом трупе», я поняла, что стала на этот путь, где, как говорил Ролан Антонович Быков, «комфорта не бывает». Эта профессия, которая требует вечного ученичества. Вчерашние заслуги у нас не считаются, и поэтому, сколько бы мастерства ты ни приобрел, сколько бы ролей ты ни сыграл, — все равно: ты выходишь со сцены и в твоих глазах, мучительный вопрос: ну как? И иногда люди отводят глаза, и ты понимаешь, что это — никак. Дальше начинается в моей жизни очень тяжелая ситуация — Рубен Николаевич умирает. И моя судьба приобретает совершенно другие формы.

Евгений Рубенович, сын Рубена Николаевича, был человеком невероятно образованным, но я не понимала его режиссерскую методу. Он говорит что-то, а вы думаете: боже мой, когда он кончит говорить, я уже хочу действовать. Мы были актерами, тренированными на действия: действуйте, действуйте. А он говорил, говорил, а я чувствую: что-то меня покидает. И так я продолжала существовать дальше, часто вспоминала о Рубене Николаевиче, который мне сказал: «Людочка, ты придешь на мою могилку и поплачешь». Это все было так, потому что он был не только великий режиссер, но и великий мудрец и провидец. У меня есть две награды. Первая награда, которую я ценю больше всего, — Рубен Николаевич мне написал: «Дорогая моя Люда, пусть радость первой удачи на сцене театра Вахтангова сопутствует Вам всю жизнь. Пусть то истинно взволнованное отношение молодости, с которым Вы делали первую роль, живет всегда в Вашем сердце. Любящий Вас Рубен Симонов». И, видимо, Евгений Рубенович понял или почувствовал, что так больше продолжаться не может. И тогда он мне сказал: «Люда, у тебя столько знакомых распрекрасных — поэты, писатели тебя окружают, небезызвестные. Почему ты не попросишь, чтобы кто-то какую-то идею сочинил».

И тогда у меня родилась некая идея, она пришла через Тамару Яковлевну Скуй. Это была замечательная женщина, все пьесы сейчас с итальянского — это перевела она. Она жила в Ленинграде, приехала ко мне. «Тамара, вот такая история, я ничего не играю, только снимаюсь, ничего в моей жизни не происходит…» Она говорит: «Есть потрясающий режиссер у вас в Москве» — «Кто потрясающий, а я не знаю».И она меня повела на два спектакля. В университетский театр, это был спектакль Петрушевской «Уроки музыки», где играла профессура, то есть это не профессиональные актеры. И мы пошли в Театр Моссовета, где блистательная Терехова и Марков играли спектакль Зорина «Царская охота», которая идет до сих пор, между прочим. И поставил эти оба спектакля, такие разноплановые, замечательный режиссер. Это сейчас он Роман Григорьевич Виктюк, а тогда он был просто Ромой.

Рома Виктюк, жил он где-то за мостом, за Красносельской, в коммунальной квартире, носил один кожаный пиджак, красный свитер, пластмассовые сандалии. И мы его пригласили, я говорю: «Роман Григорьевич, тут такая история: не могли бы вы сообщить нашему театру, какую-то идею». – «Конечно!» У него всегда были идеи. – «Я сейчас звоню…»

Виктюк позвонил Рощину, чтобы тот написал инсценировку «Анны Карениной». Тот взялся за дело и написал 102 страницы. Те, кто понимают в театре, знают, что пьеса больше 60 страниц просто не существует, а 102 страницы — это значит, надо играть как минимум семь часов.Мы работали два года, и действительно Виктюк поставил замечательный спектакль. И все это мы представили. Вышел Евгений Рубенович перед началом спектакля: сегодня у нас, так сказать, не премьера, а прогон на публике, спектакль будет идти долго, может быть, до двух часов ночи дело затянется, поэтому те, кто хотят пойти на метро, могут спокойно вставать и уходить. Публика удивила — никто не ушел.

А дальше было сказано, что спектакль нужно сократить, а это значит, ребенку рубить уши, нос… Роман Григорьевич собрал весь состав… Он был белый совершенно, потому что работал два года. Он взял положил перед собой экземпляр пьесы и сказал: «Значит так, со страницы третьей, — при этом он бутылкой лимонада (пустой) бьет по столу, — до страницы десятой вычеркивается, со страницы такой-то по такую-то вымарывается». Это был акт отчаяния. И на глазах у нас он растерзал этот спектакль. И тем не менее мы с ним сделали очень много спектаклей.

— Людмила Васильевна, Вы легко находите общий язык с Вашими партнерами такими разными: Юрий Яковлев, Маковецкий, Ефим Шифрин. Как Вам это удается?

— Они все очень талантливые люди, а с талантливыми людьми очень просто найти общий язык. С дураком и бездарью ничего не найдешь, как не бейся, ведь недаром говорят: лучше с умным потерять, чем с дураком найти. То же самое: лучше какой ни есть, а талант, пускай, он будет и такой, и сякой, и капризный. Сергей Васильевич очень капризный, кстати говоря, но в работе он безумец, в работе он истовый партнер. Очень хороший, очень подвижный, точно так же, как и Шифрин, который помешан на своей профессии, и так же, как Юрий Васильевич Яковлев.

— У меня вопрос на бытовую тему. Мне очень интересна Ваша жизнь, у Вас дочь, внуки, мне интересно: чем они занимаются, что Вы им передали и сохранили ли они то, что бабушка им оставила?

— Мои дети — это жертвы моего воспитания, как я — жертва маминого. Мне казалось, что я должна вооружить моих детей знанием, и как безумная я их вооружала знаниями и довооружалась до того, что один сидит в Алма-Ате, а другая — в Испании. Они свободно владеют 4-5 языками. Маша знает пять, по-моему, Максим — четыре. Они разъехались. Маша поет, она сейчас набирает какие-то обороты, сын у меня занимается бизнесом, а у меня — вот моя красота вся (показывает на внуков в зале, — прим. ред.) — Петя, Аня.

— Известно, что актер очень много учит и для этого надо иметь феноменальную память. У Вас есть какие-то рецепты тренировки, как Вы тренируете память?

— Это заблуждение. Мне очень важно нарисовать сначала внешне, представить себе: что это за человек, которого я должна представить на сцене. Это первое. Потом я начинаю разбирать его психологию, то есть задавать вопросы, отвечать. И поэтому текст — то, что вы видели, — это такая маленькая верхушка, а айсберг весь внутри, потому что я должна знать, от какого лица я говорю, что я говорю, для чего я говорю, и что я хочу, и что я для этого делаю. То есть это целая система, в которой текст, поверьте, мне не важен.

— Была ли у Вас в Вашей линии жизни кинороль, которая очень трудно далась?

— Все кинороли даются с каким-то преодолением, потому что это не то, что подряд снимается. Снимается, как правило, какими-то кусочками, сначала сняли финал, потом начало, потом еще что-то схватили, потом натура ушла, потом надо снимать лето, а снег пошел, надо снимать снег — все растаяло. Кино — это совсем-совсем другая область. Следующая страница — это 84 год. Это страница, которую я считаю, самой важной, потому что до этого я еще себя считала молодой. А вот после какого-то момента началась вторая половины моей жизни. И здесь подарки сыпятся значительно реже.

Меня позвали на Мосфильм и сказали, что режиссер Петр Фоменко, у которого еще не было никакой мастерской, он еще не был так знаменит, а был очень известен, но как говорят, широко известен в узких кругах, меня он пригласил на съемки фильма «Поездки на старом автомобиле». И вот я с ним познакомилась. Репетировал он странно, почти не обращал на меня никакого внимания, — мне это показалось диким. Я подумала, что же я буду делать и как это будет — завтра кинопроба. Был вызван Болтнев, он жил в Сибири и специально прилетел на пробы, сценарий Брагинского был. И я позвонила домой Фоменко и сказала: «Петр Наумович, Вы меня простите, дело все в том, я, конечно, поскольку партнер вызван издалека, я не могу отказаться, конечно, я ему подиграю, но я чувствую, что не могу принять участие в Вашем фильме». На следующий день я пришла на съемочную площадку, и начались репетиции, ставили свет, и мы пошли по сценарию. Петр Наумович стал фантазировать: как должна звучать та или иная сцена. Он поставил одну сцену, она называлась «Чай вдвоем». И на моих глазах он начал проигрывать роль, от которой я уже отказалась. В общем, проба шла до двух часов ночи, с мыслью: какая же ты, Люда, дура, какая же ты идиотка, проклиная этот звонок — кто меня дернул.

Тогда у меня случилось тоже несчастье, по советским параметрам: я вышла замуж за иностранца, что тоже тогда не приветствовалось, мы уехали. И вдруг, можете себе представить, на границе мне раздается звонок: «Это говорят со студии Мосфильм. Это группа “Поездки на старом автомобиле”, мы хотим Вам сказать, что Вы утверждены на роль Зои Павловны, Вы выезжаете в Москву, будете сниматься».

И вот начался самый большой и самый замечательный этап в моей уже не очень молодой жизни. Я стала работать с Петром Наумовичем. О Петре Наумовиче я могу писать стихи, слагать поэмы. Могу говорить, как я ему благодарна. Мне был дан шанс, и я старалась его использовать.

Мария Владимировна Миронова пришла и смотрела спектакль (это уже в более позднее время) «Без вины виноватые». Она так расчувствовалась, даже серьгу потеряла, для нее это было невероятное событие. Она подошла ко мне и сказала: «Люда, я Вас поздравляю». – «Да что Вы, это все не я, это Фоменко». Она сказала: «Нет, Людочка, надо уметь взять». Вот это умение взять и есть прилежание. Потом я сыграла у Фоменко «Пиковую даму», потом я сыграла в «Вирджинии».

Это Петр Наумович Фоменко (показывает плакат с его фотографией), я уже не говорю о всех наградах, которые мы получили за спектакль «Без вины виноватые». Мы получили Государственную премию, за «Пиковую даму» я получила премию Станиславского, но это все не имеет никакого значения. Имеет значение для меня только одно — это моя самая высочайшая награда (читает надписи с плаката): «Людка, божество непредсказуемое, святое и грешное… Любимая! Прости “…за все, в чем был и не был виноват”. Всегда твой. Петр Фоменко».

В моей судьбе так случилось, что появился еще один огромный режиссер — Някрошюс: поставил спектакль «Вишневый сад», проект этот готовил очень долго — полтора года. Этот «Вишневый сад», который пришел в конце концов, Раневская пришла в мою жизнь, — именно тогда, когда я поняла, что значит многое потерять, что значит потерять учителя, что значит терять друзей, что значит терять дом и что значит такое вообще «Вишневый сад». Для нас, для России это значит то, что там, где вы целовались с девочкой или с мальчиком, этого места больше нет, — на этом месте вырос банк. И вы уже не будете сидеть на этой скамеечки и ваш «вишневый сад» уже продали. Вы не пойдете уже в кинотеатр повторного фильма, где, может быть, кто-то кому-то назначил свиданье, потому что он сейчас зачехлен, и, что там будет, мы не знаем, — может быть, казино. Мы хотим купить молока… Бабушка посылала когда-то, вы зажимали этот рубль и бежали, чтобы купить ей молока и хлеба, — там у нас сейчас Макдональдс. И вот мы бродим по нашим «вишневым садам», которых больше нет, быть может, поэтому эта роль ко мне и пришла, когда теперь она и находит отклик у публики, спектакль идет шесть часов. Это не история семьи, это история сегодняшних дней, это некая эпопея.

С кем бы я не встречалась, какие бы режиссеры ни были — всегда буду помнить только одно. Завет моего любимого дорогого учителя, благодаря которому я стою на этой сцене, которому я обязана, — Рубена Николаевича Симонова. Он сказал: «Артист должен быть наивным».