Римас Туминас совсем не похож на художественного руководителя академического театра. В нем нет ни грамма фанаберии, снобизма, ощущения избранности. Он, на удивление, прост и доступен. Самая для меня большая загадка заключается в том, как этот литовский режиссер, когда-то окончивший ГИТИС, сумел после Михаила Ульянова подчинить себе вахтанговцев, ничего специально для этого не делая. Заботы Римаса Владимировича самые обычные и потому самые трудные: заставить артистов поверить в себя и в свой театр не на словах, а на деле. В итоге Вахтанговский театр второй сезон держит первое место по посещаемости зрителей, а билеты с рук на юбилейный спектакль «Пристань» доходят до 10 тысяч рублей за штуку.

– Чем можно объяснить неимоверный успех вашей «Пристани», ведь в спектакле ничего такого особенного нет, кроме выдающихся работ Борисовой, Максаковой, Купченко, Ланового, Этуша, Яковлева, Князева?

– Если вы заметили, в каждом отрывке есть маленькие открытия. Не только актерского мастерства, но и театральные чудеса. Этот спектакль будет расти, потому что я оставил для исполнителей пространство для импровизации. Мы не репетировали отрывками, а прогоняли спектакль целиком. Таким образом, жесткой конструкции нет, а есть легкая и подвижная.

– Один из ваших мною любимых спектаклей – это «Ветер шумит в тополях». Он мне близок так же, как ваш литовский спектакль «Улыбнись нам, Господи».

– Я хочу вернуться к нему. Мне кажется, спектакль еще недоигран, да и судьба у него оказалась сложная – умер актер, мы пытались спектакль реанимировать, но не смогли. Я буду великим грешником, если забуду «Улыбнись нам, Господи».

– Думаю, успех ваших спектаклей объясняется тем, что они личностные, в них чувствуется ваша биография. Скажите, в новой постановке «Улыбнись нам, Господи» опять будут чемоданы, кофры? Вы продолжите собираться в новую дорогу?

– Мой первый чемодан появился в спектакле, когда в вильнюсском театре ничего не было: ни стульчика, ни стола, ни пуфика. И тогда я принес отцовский военный чемодан, деревянный такой, с железной ручкой, и он нам стал и табуреткой, и скамейкой, и подставкой. А тема чемоданов для меня вечная – все время в дороге, все время в пути. Наверное, это мой фирменный знак. (Смеется.)

– Ближайшая ваша дорога лежит в Лондон с «Дядей Ваней», где вы сыграете пять спектаклей. Боитесь?

– Вообще я, как русские выражаются: «если говорить честно», будто до этого они говорили нечестно, не боюсь. Волнуюсь за артистов, а поймут нас – не поймут, это дело зрителей. Мы можем и на Луне играть.

– Насколько я знаю, среди драматургов Чехов в Англии занимает второе место после Шекспира.

– Да, англичане любят Чехова, и в Лондоне до нас выходит две постановки «Дяди Вани». Так что будет с чем сравнивать.

– В вашей режиссерской судьбе Шекспир и Чехов тоже идут параллельно. Почему?

– А ничего лучшего нет. Каждый раз я перечитываю западных драматургов XX века, которых мы так мечтали ставить в период партийной цензуры, но они, как ни странно, все дальше и дальше отходят от меня. Что-то чужое в них есть, не наше. Абсурдная драматургия так и не привилась на славянской почве.

– Может быть, это происходит еще и потому, что в нашей жизни много абсурда?

– Недавно я смотрел передачу, где собрались депутаты, политики, которые обсуждали вопрос, связанный со средствами массовой информации. Ускорили журналисты революцию в России или нет? И как сегодня себя ведет «четвертая власть», главная миссия которой заключается в созидании, а она только разрушает, деструктирует власть, разобщает, сеет панику. Если бы я посмотрел эту передачу где-то за уральским хребтом, после которой должен идти на работу, то мне пришлось бы брать камень или оружие, чтобы защищаться. Те же, кто вел эту провокационную передачу, я уверен, потом до утра сидели в ресторане и бывшие противники хвалили друг друга. Вот такая получается гадость, то есть интеллигенция предает себя и свой народ. Поэтому сто раз был прав Федор Достоевский, который вешал интеллигенцию на позорный гвоздь. Потому я и ставлю «Героя нашего времени» – вот такие мы Онегины, живем в своей стране, но ее подозреваем, не доверяем, на все смотрим с улыбкой, и каждый считает своим долгом, благодаря обретенной свободе, обязательно выехать за границу. Извините, я жил в разных местах, но нигде не видел такого презрения к своему отечеству. Думаю, цензура нам бы не помешала.

– И тогда что-то изменится?

– Конечно, изменится. То, что Запад Россию ругает, это понятно, но зачем нам ругать самих себя? Они это делают, потому что завидуют нам, а сами не знают, как жить, будучи самыми несвободными людьми. Поэтому я не верю их предсказателям ни в политике, ни в экономике.

– А во что верите?

– Верю в любовь и в смерть, а больше и не надо. Знаете, бывает так плохо, так нехорошо, что хочется сделать разгромный спектакль и всем дать по зубам, сказать, какие мы звери и сволочи… А потом все равно выходишь в свет и отталкиваешь от себя все темное. Ведь мы пришли в этот мир на короткий срок и почему-то становимся злыми, но зачем? Зачем уничтожать любовь?

– Мне кажется, одна из главных тем ваших спектаклей, это тема унижения. И я понимаю, что она вас гложет, не дает покоя. Скажите, это связано с иерархической лестницей, когда стоишь по должности ниже, а вышестоящий может спокойно унижать тебя, или унижение, это одна из составляющих рабской сущности?

– Знаете, рабство будет всегда, оно вечно, как и греческая демократия при наличии рабов. И тут надо вспомнить Ленина, который говорил: если ты не понимаешь, что раб, то надо объяснить, а если понимаешь, то надо убивать тех, кто обрекает тебя на это рабство.

– А как же тогда религия: я раб Господа Бога?..

– Не надо забывать, что религия – это один из способов спастись. При этом мы почему-то не думаем, что спасение заключается в нас самих, а тот, кто не наполнен внутренним светом, тот хочет власти.

– Для вас власть – это наказание?

– Дело в том, что ни Путин, ни Медведев ничего плохого не хотят, но мы им постоянно приписываем зло. Поэтому у нас и все беды, и Болотные площади.

– Вы бы вышли с протестами на площади?

– Никогда. Мне митинги не нужны, потому что свою позицию я выражаю в спектаклях. Наши митинги, это чествование 95-летия Юрия Любимова, скоро будем «митинговать» по поводу юбилея Михаила Ульянова. Я отношусь к власти, как Мольер. Не хитрю и не приспосабливаюсь, не в этом смысле, но стараюсь понять то, что мне предлагают.

– Но вы же не идеалист, чтобы закрывать глаза на очевидные просчеты?

– Совсем не идеалист.

–Значит, вы кормите себя иллюзиями?

– Мой театральный мир – это мир иллюзионистов, романтиков, сентименталистов. И все это живет во мне. Зачем я должен делать политические спектакли? Это что – поможет мне, актерам, зрителям осознать смерть, как часть жизни? Моя политика – это человеческие беды, горе, разочарования, жертвы, подвиги, а не борьба с властью.

– Римас, насколько я знаю, ваша дочь пошла по вашим режиссерским стопам, и сейчас ставит спектакль в «Современнике». Как такое могло произойти?

– Я плохой был отец, не следил за ней, за ее учебой в университете. И вот она окончила третий курс, а я в это время набирал режиссерский курс. Смотрю списки и вижу там ее. Спрашиваю: «Как ты посмела? Куда ты собираешься проступать? Это же не профессия, а черт знает что!» И ушел из комиссии. Немного остыв, я поставил перед ней условие: «Приму только в том случае, если окончишь университет». И ей пришлось подчиниться, но, как мне кажется, она намного интереснее меня, глубже. Только кто-то должен подтолкнуть ее в спину, я не смогу этого сделать, боюсь. У меня такого человека не было, я всего добивался сам. Наверное, и ей то же суждено. Хотя в Литве не трактуют никак иначе, как то, что папа в Москве и он дочери сделал постановку в «Современнике». И я вижу, как это дочери мешает. Что мне нравится в России, так это преемственность поколений.

– Детей вам жалко?

– Конечно, жалко. Как же они будут существовать в этом жестком мире, где все труднее и труднее дышать? Нам было легче. Было тяжело, но ведь мы хоть как-то были защищены.

– И в первую очередь мечтой…

– Абсолютно правильно! Не зря Бердяев сказал: «Все определяет мечта». Во имя этой мечты мы терпели неустроенный быт, какие-то унижения, потому что главный смысл жизни подключался к мечте. А театр и есть логово мечты. Мы – единственная территория, которая сохраняет мечту.

– Скажите, а территорию репертуарного театра сегодня разрушают сверху?

– Не думаю. Но его надо чуть-чуть подправить, в силу изменившейся жизни, ввести контракты. А также поменять психологию артистов. Помню, как Владимир Этуш сказал: «Я здесь на этой сцене 60 лет». Наверное, и молодые актеры, которые его слышали, тоже думают, что на этой сцене будут 60 лет. Но это не совсем правильно, надо спокойно принимать: в этом театре я могу быть только пять лет, и все. Знаете, почему мне что-то удалось в Вахтанговском театре? Потому что пришел на год, на два, и чемоданы у меня всегда наготове. Так что никакого страха нет.

– Не страшно потому, что свой театр носите внутри себя.

– Да! С той лишь разницей, что ты ищешь ту территорию, где можно воскликнуть: «Мне хорошо!» Я давно почувствовал себя свободным, но понял это только сейчас. Началось все с того, что я всегда преклонялся перед талантом других, а это и есть залог свободы – радость за других.