Со всех сторон доносится, но редко проверяется очевидное: русский и британский варианты чеховских постановок совершенно разные.  На сцене  Noël Coward это утверждение проверяет радикальный «Дядя Ваня»  Римаса Туминаса и его московский театр Вахтангова. Он не быстрее или забавнее английского Чехова – он движется с каким-то летальным величием. И все же он шире, причудливей, экстремальней, гораздо менее декоративный, чем мы привыкли видеть, и, в результате, – более волнующий.

На монументальном сером фоне – без каких-либо признаков самовара или серебристой березки – под аккомпанемент мрачной, местами литургической музыки одна за другой разворачиваются сцены, как в абсурдной цирковой программе под руководством инспектора манежа, одержимого маниакально-депрессивным психозом.

Бабулька-милашка в грубом макияже, крикливая, зацикленная на себе. Красавица,  покачивая бедрами и обдумывая что-то в полудреме, катает серебристый обруч меж двух своих обожателей. Астров спасает, вроде бы, природу, но при этом снедаем тоской.  Поразительно, что страдающая от безнадежной любви Соня предстает в образе крохотной пылкой девчушки, то и дело оказывающейся в самом центре действия – и зачем, в конце концов, этой пьесе называется «Дядей Ваней», если она не намерена обратить внимание на племянницу? Она встает на стол, чтобы произнести свою заключительную речь – сжатые кулаки,  лицо, залитое слезами: ее вера обречена и на отдых нет никакой надежды. В конце она распластывается как жертва на алтаре —  в постановке, где на кону стоит гораздо больше, чем обычно.

В спектакле Туминаса абсурдность накладывают лопатой, но при этом совершенно очевидно, что все эти разрозненные личности страдают от одной и той же инфекции.  В этом главная притягательная сила чеховской пьесы, которой лишена бесстрастная постановка Познера в театре Vadeville. Диалоги в ломком, неброском переводе Кристофера Хэмптона обгоняют действие.  Оно прерывается долгими паузами,  которые заполняются
перебиранием клавиш фортепьяно и – никогда бы не даже представить не могла, что скажу такое об одном из лучших современных художниках –  по ходу дела глохнет и вязнет в декорациях Кристофера Орама, воссоздавшего подобие швейцарского шале. Анна Фрил играет  с такой остротой и изяществом, которых у нее раньше на сцене не видели, Сэмюэль Уэст привносит в образ Астрова присущие ему интеллект и ясность. И все же подхватывающего общего вихря в спектакле нет. Это  классический, унаследованный Чехов. Национальному обществу охраны памятников Алана Беннета он бы очень понравился.