Знаменитый режиссер Римас Туминас стоит у руля театра Вахтангова всего пять лет, а перемены очевидны даже тем, кто далек от театральной жизни столицы.

Впрошлом сезоне вахтанговцы отметили 90-летний юбилей люби­мой almamater. После выхода сразу несколь­ко громких спектаклей (юбилейная «Пристань» самого Туминаса, «Бесы» Юрия Любимо­ва, «Анна Каренина» Анжелики Холиной) театр был официально признан самым посещаемым в Москве. Журнал «Свой» погово­рил с Римасом Туминасом о теа­тре, литовском детстве, о первой любви и об особенностях характе­ра русских актеров.

Как случилось, что вы полю­били театр?

Да я и сам не понимаю. Все детство я прожил в глуши, на одном из литовских хуторов. Там даже электричества не было. По­том, правда, оно появилось, — по два часа в день работал какой-то генератор. У нас была гостевая комната, вход в нее был через спальню. А вместо дверей — зана­вески. И вот эти занавески, види­мо, поразили воображение меня семилетнего. Я стал регулярно звать в гости двух соседских дево­чек на год младше меня, ставить на табуретки между этих занаве­сок и что-то заставлять их расска­зывать. Откуда что взялось, ведь я театра не видел никогда! Видимо, сказались глубокие народные корни. Там, где я жил, всегда праздновали религиозные празд­ники. Никто ведь не запрещал, — глушь. Эти праздники всег­да сопровождались карнавалом, какими-то представлениями, ро­зыгрышами. Еще автолавки мне нравились. Приезжал грузовик, открывались задние дверцы, и передо мной открывался мага­зинчик. Было похоже на театр.

Когда вы в первый раз уви­дели настоящий спектакль?

Мне было 14 лет. Весь наш класс повезли в Вильнюс в те­атр. Я тогда уже работал киноме­хаником, жил самостоятельно, чувствовал себя взрослым. Мне было очень обидно, что показы­вали всего лишь «Кота в сапогах». Кроме того, сам спектакль был чудовищно плох, я чувствовал фальшь. Все хлопали, а я не хло­пал, сидел и недружелюбно смо­трел на сцену. При этом мне было жалко актеров, стыдно за них. Я думал: «такие взрослые и такой ерундой занимаются».

Ерундой?

Конечно. Я вообще о театре не думал тогда, больше о кино. Мне казалось, именно кино — на­стоящее искусство. Там же были герои, некоторым я подражал. А тут какой-то «Кот в сапогах».

Как же получилось, что вы поступили именно на театраль­ный факультет Вильнюсской консерватории?

Произошло нечто удивитель­ное. В моей деревне поселилась странная семья. Мать с тремя дочерьми. Можно сказать, «три сестры» приехали. Все были кра­сивые, светленькие, возраста примерно 15, 17 и 19 лет. Почему они отказались в нашей глуши, я до сих пор не знаю. Все парни тогда всполошились. Я влюбился в младшенькую. Она очень ак­куратно одевалась, я помню ее шелковый фартучек, тщательно сплетенные косички, безупречно белый воротничок… От нее пах­ло ландышами. Она казалась мне существом из другого мира, — так элегантно эта девочка двигалась, сидела, разговаривала. Даже руч­кой писала как аристократка. Через год ее семья исчезла так же неожиданно, как и появилась. Они уехали в Вильнюс. Я писал письма, плакал. Год в муках провел (улыбается). Мне было 17 лет, и я, наверное, был похож на Лен­ского. Сочинял стихи, пел.

Вы пели?

Уходил в болота и там пел. Мне не хотелось, чтобы кто-то слышал. При этом я был уверен, что пою я прекрасно (смеется).

Что случилось потом?

Я уехал работать сварщиком, несмотря на то, что 11-ый класс не закончил. Пришлось записаться в вечернюю школу. Безумная ком­пания тогда подобралась — ми­лиционеры, кузнецы, механики и я. Жизнь я вел ночную. Закан­чивались занятия, и я шел вместе с остальными к трикотажной фа­брике. После второй смены оттуда выходили женщины-работницы. При этом я был по-прежнему влюблен, и боялся встречи с той девушкой.

Но время шло, надо было ре­шать — армия или учеба. Мама прочитала в газете, что в Консер­ватории в Вильнюсе проходит до­полнительный набор на режиссу­ру. Она, в общем-то, угадала — я человек творческий, в нее: мама была человеком с большим вку­сом, работала швеей и художни­ком. Я с детства всегда был склонен к искусству: лепил, сначала из теста, потом из глины, камня, дерева. Одно время подумывал стать скульптором всерьез. По сей день, когда вижу камень и дере­во, хочется что-то с ними делать. Сейчас на моем хуторе полно материалов, все думаю, когда-нибудь что-нибудь сделаю.

Театральный факультет — это случайность?

Я подумал, что попытка по­ступить в столичный республи­канский вуз — это еще и возмож­ность встречи с Ней, ведь я знал, где она живет. Так что решился и впервые в жизни полетел на са­молете. Но мне так понравилось небо, что когда я обнаружил в кармане кресла листовку с при­глашением всех желающих вы­учиться на пилота, мгновенно поменял решение. Но от встречи с девушкой не отказался, поэтому документы в Консерваторию все-таки подавать пришел. Думал, пока осмотрюсь, что да как. Од­нако документы взяли сразу. Я сказал «подождите, я летчиком хочу быть». Мне ответили: «лет­чиком еще успеете, а пока при­ходите поступать». Я вышел на улицу и отправился к любимой. Купил розу. Она открыла с теле­фонной трубкой в руках. Поздо­ровалась и пошла разговаривать дальше. И так она это делала, так нежно и так игриво, что я понял: на другом конце провода ее па­рень. Розу я ей так и не вручил, ушел, сказав, что вернусь. Так никогда и не вернулся. А для себя придумал вот что: «стану знаме­нитым, и она пожалеет». Про­фессия летчика для этих целей не годилась, а вот театральный… Я хотел, чтобы меня везде видели, обо мне писали (улыбается).

Что ж, все сбылось…

(Смеется). Сначала я думал, что театральный — это легко. Я без  энтузиазма что-то  сдавал,не готовился. Тогда меня вызва­ли в деканат: «слушайте, у нас сложилось впечатление, что вы проездом тут, несерьезно отно­ситесь. Вы действительно хотите здесь учиться?». Я соврал, что, конечно, хочу. Почему-то вспом­нилось лицо матери. Я знал, что если вернусь, она меня поймет. Скажу, что не мое и все. А вот со­седки ни ей, ни мне не поверят. Скажут, раз вернулся, значит — не поступил или выгнали. Мне стало маму очень жалко. И я стал усерднее заниматься.

А потом вы втянулись?

Мне легко удавалось сочинять этюды, я и другим их сочинял. Все же на поверхности — только руку протяни или вспомни — и уже готовая тема или отрывок. Мой азарт заметили, пригласили на телевидение и радио. Я знал, что Она меня слышит и видит… Впереди маячили большие пер­спективы, но поскольку я увлекся театром, судьбу со СМИ и кино я  связывать не стал. Мне тогда раскрылся Чехов… Его боль, тоска, невысказанная надежда, рани­мая красота… Мне казалось, что я и сам уже прожил жизнь, заду­мался о смерти…

Программа нашего факульте­та была схожа с ГИТИСовской. За­кончив 4 курса в Вильнюсе, я по­ехал в Москву. Прошел все туры, не сдал только историю СССР. По­лучил большую-большую двойку. Но, поскольку в творческих вузах оценивают будущих студентов иначе, чем в обычных, мне ис­правили двойку на тройку. Так я поступил в ГИТИС.

Там вы определились с ори­ентирами в театре? Кого бы мог­ли назвать своим учителем?

Иосифа Михайловича Тума­нова. Он работал с Таировым, Мейерхольдом, руководил Боль­шим театром. Педагог он был выдающийся. Сильный человек с волчьим взглядом. Мгновенно угадывал людей, раскрывал и на­правлял их. И, конечно, моим кумиром был Анатолий Василье­вич Эфрос.

Выдающиеся времена рус­ского театра. И вы руководи­те русским театром. Что есть в русском театре, чего нет в ли­товском?

Русские актеры всегда хотят понимать, что они делают и за­чем. Они требуют права заявлять о своем «я» на сцене. В этом нет ничего от желания растолкать конкурентов локтями, но твердо заявить о себе — это святое. В ли­товском театре этого нет совсем, там возносится сама идея служе­ния театру. Никому не придет в голову мерить роль по количеству текста. Ансамблевость всегда на первом месте. Из этих двух под­ходов мне ближе литовский, я стараюсь «привить» его вахтанговцам. С другой стороны, рус­ские актеры потому такие силь­ные, что с самого начала своего профессионального пути хотят, а потом и становятся личностями.

Вы ощущаете себя русским режиссером или все-таки ли­товским?

Литовским. Как режиссер я со­стоялся там. Хотя на последнем курсе Анатолий Васильев пригла­сил меня к себе в Театр им. К. Ста­ниславского. Тогда там работали Райхельгауз, Морозов, сам Васи­льев. Настоящий расцвет. Каза­лось, что в нашей жизни возник­ла сцена, похожая на Бродвей. Я помню, согласился без чувства триумфа или радости. Боялся, что еще не готов. Я думал «мне надо в Литву, и даже не в Виль­нюс. Притаится, работать, а не «взорваться»…  Я чувствовал, что хочу еще некоторое время быть просто наблюдателем, смотреть, как работают Эфрос и Любимов. Тогда я проходил практику у Юрия Петровича. Он, конечно, об этом забыл, когда мы встрети­лись. Но я ему напомнил. Он был рад, и теперь мы близкие люди.

В прошлом сезоне вся теа­тральная Москва обсуждала «Бе­сов» Любимова, поставленных в вашем театре, затем вашу же «Пристань»… Репутация у вахтанговцев, благодаря вам, все безупречней. А что лично вы считаете самым большим сво­им достижением на посту худо­жественного руководителя?

Себя оценивать трудно. Но я могу сказать вам, чем я доволен. Прежде всего, мы сумели обла­городить репертуар. Много всего сделали, чтобы в театре было уют­но и удобно Постарались обратить внимание публики на каждого актера, наконец, мы подняли в три раза зарплату. Я иногда чув­ствую себя неким посредником между государством и вахтанговцами. Я гарантирую им то, чего не гарантирует государство: со­циальную защиту. Поначалу мне было стыдно подписывать зар­платы Яковлеву, Купченко, Мак­саковой… Это были такие гро­ши… Сейчас совсем другое дело. Сколько можем, конечно, но хотя бы не стыдно. Здесь я испытываю такую же радость, какую испы­тал, получив первую зарплату и принеся ее маме. Радуюсь каждо­му рублю, который выписываю своим артистам.

Зачем же вам понадобилась новая студия при театре? Вах­танговская труппа — одна из са­мых больших в столице. Кроме того, одна из самых сильных. У вас сильная молодежь, кроме того, звезды…

Мне мало. Я жадный до талан­тов, и вижу, как много их вокруг. Талантливых людей мне всегда жалко, я знаю, какая у них будет тяжелая жизнь.

Когда происходил отбор в новую студию, на что вы обра­щали внимание, в первую оче­редь? Вообще, каких людей вы включаете в свой круг?

Мне важно, чтобы человек был добрый. Добрые люди нужны моему театру, они вообще нуж­ны. Поверьте, профессионализму можно научиться. Для этого су­ществую я, режиссер и немнож­ко педагог. Я считаю, что акте­рам надо сразу давать значимые роли, тогда все придет.

Какие задачи стоят перед те­атром сейчас?

Самое главное — подчинить актеров интересам театра. Мне хочется, чтобы они перестали служить исключительно себе, за­цикливаться на своем «я». Не ме­рили роль по количеству текста. Мол, если текста много, значит — роль. Если мало — не роль. Это ошибка. Жаль, что мы медленно идем к пониманию значения ансамблевости.

Римас Владимирович, когда-то вашу режиссерскую манеру сравнивали с манерой другого мэтра литовского теа­тра Эймунтаса Някрошюса. Вас это задевало. Сегодня уже ни­кто не сравнивает. И все же… Вы могли бы ответить на во­прос: на чем зиждется театр Туминаса? Каковы ваши режис­серские принципы?

Их три: вкус детства, запах хлеба и звук века… Когда все это есть в спектакле, его понимают абсолютно все. И тогда стано­вится не важно, какие у актеров роли — большие или маленькие, звезды они или нет. Я напомню слова поэта Пьера де Ронсара (не Шекспира, как все думают): «Весь мир — театр. Все мы — актеры поневоле. Всевышняя судьба рас­пределяет роли, и небеса следят за нашею игрой»…

Многие режиссеры живут по принципу: есть театр, а есть все остальное. Вы не противопо­ставляете театр и реальность?

Театр — продолжение жизни. Смешно это отрицать.

И последний вопрос. В конце января должен состояться пер­вый показ вашего нового спек­такля по роману «Евгений Оне­гин». Я знаю, что режиссеры не слишком любят разговаривать о новых проектах до премьеры, поэтому спрошу так: почему Пушкин?

А лучше него все равно никого нет.

Не раскроете карты, в чем заключается концепция вашей постановки?

Мне хочется стать ближе к Пушкину, всмотреться в его оди­ночество и боль души поэта. Его с юности волновала неотврати­мость смерти, он думал о том, что все конечно. В «Онегине» я это тоже почувствовал. Об этом и ставлю спектакль.