Спектакль Римаса Туминаса привлекает необычным прочтением одного из главных романов русской литературы. Его концепция выходит за пределы собственно «Евгения Онегина», и включает в себя отголоски тех произведений и тех авторов, с которыми режиссер не раз встречался. Получается вроде энциклопедии русского театра. Сломанная ко второму акту «онегинская» скамейка (ее мизансценировала для «отповеди» сама Татьяна) напоминает о забытом к четвертому акту «Чайки» театрике, в котором Нина Заречная играла «Мировую душу». Дорожная коляска – в ней Татьяну отправляют в Москву — заколачивается точно также, как дом Раневской-Гаева в «Вишневом саде», а Татьяна закрывает глаза своей няне, которую бросают здесь как Фирса. «Гусара в отставке» разжаловали  в солдаты как какого-нибудь Грушницкого.

Фаустус Латенас, композитор, строит музыку спектакля на  вариациях  одной из самых глубоких мелодий Чайковского, создателя двух опер судьбы по Пушкину – «Евгения Онегина» и «Пиковой дамы». «Тернистою тропой к могиле всяк спешит…» — эта старинная французская песенка, аранжированная Чайковским и использованная им и в «Детском альбоме», и в «Иоланте», — лейтмотив спектакля. Он звучит то кротко и лирически, то взрывается бурей и трагедией. «Евгений Онегин» Туминаса — тоже о судьбе. Конечно, в нем много юмора, это козырная карта режиссера, и один из критиков уверен, что Пушкин, сидя в первом ряду, от души хохотал бы над комическими выдумками. Насчет Пушкина  ничего сказать не решусь, на сегодняшний вкус некоторые выдумки симпатичны. Они включены в действие для комедийного противовеса общему драматическому настроению спектакля. Например, сцена опаивания Онегина брусничной водой, когда становятся ясны физиологические последствия такого гостеприимства. Или именины Татьяны, решенные как домашний концерт, и на нем один из номеров — интермедия «Пиковой дамы» исполняется горловым пением, по русски. Или балет с охотником и зайчиком, перебежавшим дорогу дорожной коляске. Но в тех же именинах, музыкальные подношения гостей скрепляет тонкая и тревожная нота аккордеона,  однообразный звук  ожидания именинницей Татьяной Онегина, это звук любовной тоски, предчувствие несчастья.

Главных персонажей вдвое больше за счет двойников.  И здесь осмелюсь включиться в тайное тайных, потому что Маковецкий играет не постаревшего Онегина, а постаревшего Пушкина. Это интересней и глубже, чем просто перепад возраста  из двадцати шести годов, скажем, в пятьдесят шесть, чем просто постарение бонвивана. Не случайно Туминас в сцену сна Татьяны (исполняемую Юлией Борисовой) включает кусок из радиочтения романа Иннокентием Смоктуновским. В его версии автор «Евгения Онегина»  был умудренный годами Пушкин, который смотрит на все «читаемое» издалека, из «остылой» поры, он пристрастен к Татьяне, жалеет ее, а, главное, предвидит ее судьбу.  Маковецкий, как мне кажется, придерживается тех же мыслей. Его Пушкин «подменяет» Онегина в как раз тех местах, когда нужны опыт, мудрость – и человечность.

В первый раз, когда нужно излечить Татьяну от любовной лихорадки; второй — когда нужно воззвать к ее женскому существу, так и не узнавшему любви. Ведь второй Онегин (Виктор Добронравов), как и один из Ленских (Василий Симонов) –  сознательно упрощены до манекенов, со всеми приметами онегинской эпохи, от костюма до манер с утрированными до шаржа приметами. Отповедь Онегина звучит в устах Пушкина-Маковецкого куда более жестко, жестоко, чем у Пушкина-Смоктуновского, но сверхзадача одна – пусть знает правду сейчас, истина страстей в их кратковременности, буря души и тела обещает какое-то безмерное наслаждение любви, но все проходит. Горестная правда состоит в том, что любовь «увенчивается» браком, что есть одна из самых обидных иллюзий жизни. Реальность «старосветского» (еще одна режиссерская аллюзия!) бытия показана в ларинской деревне – с толпой дворовых девушек, с обывателями-соседями, с патриархальными помещиками.

Это близость к равнодушной природе, это теплая, затягивающая уютом повседневность, и  из нее буквально вырывают Ольгу после гибели Ленского – стаскивают с плеч аккордеон, знаменующий, что ни говори, самобытность и свободу. Девушку волокут под венец с уланом, и слезы Ольги говорят о страхе перед неизведанной, но тоже неизбежной «старосветской» идиллией. Татьяну тоже насильно вырывают из почвы как еще неокрепшее растение, не давая минуты, чтобы проститься с домом как-то по-настоящему – «благословляю вас леса, долины, реки…» Туминас не жалует  деревенский рай с вечно комнатной температурой, но «лед и пламень», что олицетворены в Онегине и Ленском, ему тоже страшноваты.

Мизантропизм вахтанговского Пушкина заходит так далеко, что не только брак, но и жизнь как таковая с его точки зрения — печальная шутка. Ее разыгрывает один из самых ярких и обаятельных персонажей —  Смерть. Правда, в списке действующих лиц она названа Танцмейстером и Няней, но на самом деле блистательная балерина в черном, которая всегда начеку (и всегда с ассистентом в исполнении Александра Солдаткина), когда нужны ее «услуги» (до смерти старика Ларина, во время дуэли и т.д.), или сонливая нянюшка вся в черном, — это все она, Смерть. Людмила Максакова с пластическим изяществом, светским юмором, актерской энергией ведет эту сквозную роль, не менее значимую, чем авторская — Пушкин Маковецкого. Может быть, ее голос – сильный, победительный в прямом и переносном смысле, внятный и на русском, и на французском языках – изредка  заглушает голос Пушкина, и это, должно быть, входит в замысел спектакля о всепобеждающей Смерти. У Маковецкого глуховатый тембр, никакой звонкости в голосе, однако, артикуляция безупречна – ясно слышно даже слово «лен», в то время как у его молодого партнера проскакивает «она влюбила» (вместо «влюбилась»). Но дело не в индивидуальных красках голоса (в хрипотце Маковецкого – его актерская харизма), а снова в общей мысли: здесь повелевает всесильная и уверенная в себе танцорка и дрессировщица.

Максакова и Маковецкий действуют в дуэте – Смерть и Поэт. Недаром Смерть цитирует несколько строк из «Египетской ночи» — судьба поэта быть очевидцем судьбы человечества, и «живописать» ее. Дуэт существует иногда отстраненно от событий романа, иногда стремительно вторгаясь в него. Поэт и Смерть — справедливые судьи и пророки. Как бы этот Пушкин не сочувствовал Татьяне — для него даже разорванное в клочки письмо ее драгоценно — он бывает не то, чтобы шутлив, а циничен в призыве к зрителю: «Любите самого себя!» Что остается делать душе в пустыне, к которой ведет «тернистая тропа».  А в Няне нет никаких следов благостной старушки. Впрочем, Смерть – сама смертна, и умирает вместе с концом любовной драмы Онегина и Татьяны.

Образ тягостного рока создается и в сценографии Адомаса Яцовскиса. Собственно, это зеркальный задник. Он отражает все происходящее на авансцене в черном мерцающем колорите, и сразу же вспоминаешь одно из лирических отступлений «Евгения Онегина», где автор сожалеет о самом себе, оказавшемся в «мертвящем упоенье света, в сем омуте, где с вами я купаюсь, милые друзья…» Этот омут  зрим и  таинствен. Он — современный «магический кристалл». Словом, спектакль на все лады предлагает послушать и услышать нечто новое в одном из семнадцати судьбоносных русских романов.

Режиссура  вовлекает в этот «мрачный контекст» звезд театра — в эпизодах и репликах заняты Г. Коновалова, Ю. Борисова, А. Кузнецов… Одна по-водевильному задорно произнесенная Коноваловой-московской кузиной фраза «Под старость жизнь такая гадость!», включается в общую тему спектакля в жанре пародии или анекдота. Резонерски наставительно звучит текст старика—мужа Татьяны – это не «любви все возрасты покорны» в оперной сладкописи: солидный законодатель света осуждает вспышку  страсти Онегина как соблазн «запретного плода».

Пропущенная девятая глава романа, путешествия Онегина, всегда вызывала интерес и филологии, и театра. Туминасу важны не передвижения героя из Москвы в Нижний Новгород, в Астрахань, на Кавказ, а путь, тернистая тропа из радости к страданию. Указатель такого пути – придуманная Странница с домрой (Екатерина Крамзина). Композиция строится сообразно вехам этого пути: расставание, прощание, разлука. Ольга напевает и наигрывает старинный романс «Лунным сиянием снег серебрится», где есть и дорога, и фата, и былая любовь. Ленский уходит из жизни под пленительную «Баркаролу» Оффенбаха, «прекрасная ночь, ночь любви», она звучит как колыбельная к вечному сну.

Режиссерски обустроенный спектакль хорош еще и тем, что актерам предоставлена свобода исполнения: в традиции ли вахтанговской маски, или в традиции психологического театра. Они могут быть предельно декоративны, как Онегин и Ленский (Виктор Добронравов и Василий Симонов), почти целиком укладывающие свои роли в рамки пластики, так что на сцене шествует важный, как деревяшка Онегин, и извивается кокетливый Ленский; комический план этого дуэта пресечен тогда, когда Онегин в упор стреляет прямо в грудь Ленского. Актеры могут быть характерны, как Гусар в отставке (Владимир Вдовиченков), какой-то не состоявшийся поэт, не получившийся герой (на секунды мелькает тема войны и воина-обрубка вместо бравого молодца), который топит свое сочувствие к Татьяне в винной бутылке.

Что касается главных женских ролей, то трогателен (и сентиментален – «простите мне, я так люблю Татьяну милую мою!»)  сестринский дуэт Татьяны и Ольги: бессловесны и значительны их объятия, дружба, развлечения, гадание, — душевная связь, на которую прежде внимание не обращалось. Татьяна (Ольга Лерман) и Ольга (Наталья Винокурова) — сестры не только по девичьей фамилии. Их судьбы разрешаются одинаково печально. Музыкантша Ольга ввергнута в омут пошлого быта; страстная, плотская Татьяна обречена на брак с мужем-блюстителем нравов. У Татьяны два «выходных» монолога. В первом ударение сделано на томлении и нетерпении готового к любви тела (она тащит на себе кровать, потом скамейку для свидания в аллее, письмо Онегину сочиняет и сердцем, и ее тело, которое бунтует, и плоть простодушно вздымается); во втором, как мне кажется, актриса вторгается в тайну этого образа: Татьяна смирилась перед запретами долга, убила прежнюю себя, свободную и открытую радости любить. Поэтому финал татьяниной истории завершается после прощания с Онегиным, громовым ироническим аккордом – вальсом с медведем, который воплощает недоступный более  женский эрос.

Да, спектакль Туминаса внешне весел и изобретателен, даже склонен к красивостям (чего стоят вознесенные к колосникам невесты на качелях, или книжки из онегинской библиотеки, раскиданные на полу в свете свечей, под холодным ветром зимы), но суров и горек по мысли. В английской фильмовой версии «Онегина» главный герой в последних кадрах усаживается (ощущение, что навсегда) на балконе с видом на Мойку, а лакей приносит ему рюмку водки. Тем и заканчивается любовь по-русски. Туминас более многословен, его режиссура всегда несколько витиевата, однако он в «Онегине» также, вразрез с романом,  решительно ставит  точку: и молодость дана напрасно, и изменяли ей всечасно, и погубила нас она. Как ни грустны такие настроения, они вычитаны в Пушкине, и услышаны в зале.