Авторский концерт в Москве стал отличной возможностью близко познакомиться с камерной музыкой литовского композитора Фаустаса Латенаса, чье творчество нам известно в первую очередь по огромному числу спектаклей разных режиссеров в российских театрах. Латенас – фигура для Литвы знаковая: известный композитор, он в течение года занимал пост атташе по культуре в посольстве в Москве, а сейчас является одним из влиятельных чиновников в администрации премьер-министра. Лауреат международной театральной премии имени Станиславского, он недавно у себя на родине был удостоен и Национальной литовской премии в области театрального искусства.

Авторский вечер проходил при поддержке министерства культуры РФ и посольства Литвы (непосредственно инициатором выступил атташе по культуре Александр Шимелис), представители которого в полном составе, во главе с послом Ренатасом Норкусом, присутствовали на концерте.

Нашу встречу Латенас назначил в театре имени Вахтангова. Мы сидели в огромном пустом фойе, в часы между репетициями и вечерним спектаклем. Пару раз, краем глаза, я замечал проплывающий чеканный профиль Римаса Туминаса, худрука театра и неизменного коллеги моего собеседника. Я обращаюсь к нему с уважительным «господин Латенас», но он сразу же поправляет: «Фаустас – так будет проще, естественней».

– Фаустас, хотелось бы заглянуть в вашу лабораторию, проследить путь создания музыкальной канвы спектакля. Вы внимательно читаете пьесу перед началом работы, создавая свою концепцию, или же приходите на встречу с режиссером, так сказать, «табула раса»?

— Естественно, получив то или иное предложение, и зная, с кем буду сотрудничать в спектакле, я знакомлюсь с пьесой, хотя бы поверхностно, по диагонали. Я хорошо понимаю, что в современной режиссерской практике почти никто не ставит буквально по напечатанному тексту, у каждого режиссера свое собственное, выношенное видение даже всем известной пьесы. Из того, что присутствует в тексте, иногда остается только треть, а все остальное – вымысел и фантазия режиссера. Пусть у меня уже сложилось некое представление о том, какой я слышу свою музыку к этому спектаклю, я иду за режиссерским замыслом и пытаюсь найти общий, удовлетворяющий нас обоих результат. Это непросто, но необходим компромисс – с моей стороны, прежде всего. Я не имею ни возможности, ни даже права настаивать на некой своей концепции, ведь каждый режиссер – по сути диктатор, тиран, а признанный, известный – тем более. Поэтому, поиски компромисса – задача, которую я пытаюсь решить так, чтобы не очень пострадало мое ≪эго≫, но с раскрытыми глазами, точнее раскрытыми широко ушами, следовать за режиссером .

– Насколько важен симбиоз между режиссером и композитором?

– Это зависит от того, насколько хорошо ты знаешь этого режиссера, сколько времени с ним работаешь. С Римасом Туминасом я работаю более тридцати лет, с Эймунтасом Някрошюсом – примерно столько же. И наш симбиоз дает те результаты, которые оценили и театральная публика, и критика. Понятно, что за эти годы мы научились понимать друг друга с полуслова и даже с полунамека. Но это не значит, что мы с легкостью находим общее. Оба они создают свои спектакли через мучения, поиск, сомнения и пробы. Весь этот путь я прохожу вместе с ними. Бывают, понятно, режиссеры, с которыми я работаю впервые, и тогда появляются другие сложности: тебя приглашают по следам впечатления, полученного от уже созданных спектаклей, ожидая чегото знакомого или по крайней мере «в духе» ранее слышанного. Мне это куда менее интересно. Бывают режиссеры с большими амбициями, а на поверку результат, увы… Но я стараюсь следовать за режиссерским замыслом, неважно какого ранга режиссер, сколько у него званий и насколько широко его признание.

– Вы всегда согласны на роль «ведомого»?

– Да, несомненно, даже если это противоречит моей музыкальной эстетике. Я никогда не забываю, что первым на афише идет имя режиссера, это его детище, и вся ответственность за успех или провал ложится на него. Это может быть спектакль экспериментальный или даже скандальный, моя задача – честно делать то, чего ожидает от меня режиссер, то, что в итоге даст желаемый им результат.

– Мы возвращаемся к прошедшему накануне авторскому концерту, и я отмечаю, что в каждом из прозвучавших произведений, несмотря на заявленную музыкальную форму – соната, квартет и так далее,– просматривалась некая театральность, я бы даже сказал, аура прикладной музыки. Это так, или же подобное впечатление возникает по следам знакомства с творческой биографией моего собеседника?

– Вы не ошибаетесь. Вероятно, я и стал писать музыку к спектаклям потому, что мое музыкальное мышление по духу своему театрально. Я не могу писать сонату или любое другое сочинение в академической форме без вербально-текстовой или даже визуальной мысленной драматургии, того, что называется программностью. Кстати, многие спрашивают меня, как это, написав столько музыки для сцены, я не создал ни одной оперы, ни одного балета? Замыслы у меня есть, но пока это не приобрело осязаемую форму в моем музыкальном воображении, я не могу сесть и заставить себя тратить так много времени на очень трудоемкую работу. Тем более в Литве, в малом пространстве, где очень трудно реализовать себя в данной области – и из‑за отсутствия больших площадок, и из‑за ограниченного числа понимающей и любящей эти жанры публики. – Вашу музыку иногда обвиняют в некоторой банальности, ожидаемости. Правда, в этом отношении вы в неплохой компании: Густава Малера тоже нередко обвиняли в том же. И все же, что для вас в этом приеме гротеска, сарказма, уличной узнаваемости?

– Для меня все это – жизнь, действительность, окружение, пространство, в котором мы живем. То, что мы видим вокруг себя: и пошлость, и благородные поступки. И этой фарсовости, присущей иногда моей музыке, всегда противостоит нечто строгое, сокровенное, что человек хранит для себя. Еще в советское время я был под большим впечатлением от музыки Нино Рота, именно благодаря ему я осознал, что не нужно идти по следам вычислений в музыке, что простота, не кажущаяся, а истинная, является сутью мелодии. И я стал смелее и увереннее чувствовать себя в своей музыке. До этого писал и додекафонические сочинения, и сериальные композиции, пробовал себя во всем и понял, что могу и так, но это – не мое. И в конце концов пришел к своей тональной музыке, к мажору-минору, к трезвучию и доминантсептаккорду. А ведь в те времена в композиторской среде это граничило с неприличием, было не в моде, не в общем направлении. А здесь вдруг и какой‑то цыганский мотив становится ведущим: какой же дурной вкус! Но я могу возразить, что это и жизнь!

– В вашем квартете «Светлой памяти» масса подобных реминисценций…

– Я уже объяснял, что квартет построен на чувстве утраты физической связи со многими из моих друзей, уехавших из Литвы. Уехали мои замечательные скрипачи, гитаристы, просто друзья… Уехали в Америку, Канаду, Израиль, в другие страны, и у меня нет возможности общаться с ними, как прежде. И я не плачу по ним, а вспоминаю с самым светлым чувством.

– Вы ностальгируете по тому времени?

– Я ностальгирую по отношениям между людьми, по той человеческой доброте, которая компенсировала существовавшее напряжение. Мы ведь тогда шутили, что каждый третий доносчик. И встречались вдвоем, чтобы исключить возможность донести (смеется). Я ностальгирую по этому времени, когда мы ходили по ночам и спорили на самые разные темы, слушали музыку на пластинках, которые добывали различными путями на Западе, пели песни под гитару. Но мне кажется, что это уже больше ностальгия по молодости, по предвкушению будущего, когда ты смел и еще не обрел того жизненного опыта, который заставляет задуматься над каждым поступком или выражением.

– Вернемся к вашей композиторской деятельности. Насколько эта прикладная музыка для театра является неким полигоном или экспериментальной лабораторией, ибо появляется еще два ряда воздействия на слушателя – визуальный и вербальный, и можно использовать самые смелые композиторские приемы как как поддерживающий, вспомогательный элемент?

– Да, безусловно! Я действительно не раз испытывал самого разного плана тембральные, гармонические, мелодические и другие приемы в театральной музыке, а затем переносил их в свои концертные сочинения. В театре это действительно некий второй ряд воздействия. Но человеческое ухо привыкает к незнакомым и иногда даже раздражающим в чистом виде элементам. В моих концертных сочинениях вы можете услышать фрагменты из театральной музыки, и наоборот, в спектакль «Дядя Ваня» Римаса Туминаса вошли фрагменты из струнного квартета. Недавно я написал Реквием для хора, оркестра и солистов, но первые ростки этого сочинения, длящегося восемнадцать минут, проросли из одного, очень короткого, театрального фрагмента. Я же говорил уже, что это мой способ музыкального мышления. Именно такими экспериментами театр мне дорог. Ведь неудача – это тоже результат, как в опыте, в эксперименте. Если музыкальный прием, используемый мной в спектакле, не‑удачен, я это услышу, пойму и не буду применять его в другом сочинении. А если уж в театре получилось, то я смело иду вперед. И этим тоже мне дорог театр.

– Вы позиционируете себя как литовский композитор. Можно ли в наш век глобализации говорить о национальной принадлежности музыки? И если да, то каким путем проявляется эта принадлежность?

– Вы правы в том, что глобализация пытается проникнуть и в культуры тоже, не только в экономику. Но, как ни удивительно, именно малые народы, в противовес глобализации, куда более активно сохраняют свои отличительные черты, не поддаваясь краткосрочным экспериментам, базируясь на собственном прочном менталитете. Возьмем такое сравнение: испанский композитор – и я, как представитель литовской музыки. У нас столь разный темперамент, что даже когда я пишу танго или пасодобль, все равно в сознании, а отсюда и в музыке своей остаюсь простым литовским парнем, родившимся на маленьком хуторе. Я написал свою «Samba Lacrimarum» в середине 80‑х годов, еще до поветрия глобализации, это был эксперимент литовского композитора. И здесь я должен отдать должное профессору Эуардасу Бальсису, который наставлял меня в моих поисках. Должен признаться, что во время учебы в консерватории я с небольшой охотой ходил в этнографические экспедиции по сбору народных мелодий, по литовским селам и хуторам. Мне это казалось пустой тратой времени. Тем более что многие из этих песен я лично слышал на хуторе от бабушек и дедушек. Не могу сказать, что не любил их, но в моем представлении они были примитивными по сравнению с тем, что я изучал в консерватории. Но с годами я обнаружил, что именно эти музыкальные впечатления и воспоминания являются самым ценным для меня как композитора, этим проникнута вся суть моей музыки, не нарочито на поверхности, а в глубине сознания.

– Вы в течение года занимали должность атташе по культуре в посольстве Литвы в РФ. Приехав сейчас в Москву с авторским концертом, вы чувствуете себя «свободным художником» или все же осталось это представительское ощущение? – Я чувствую себя почти свободным художником. Остались связи, как официальные, так и дружеские. Я влюбился в замечательную московскую интеллигенцию – тех, кто любит Литву, изучает литовский язык, занимается исследованиями в области истории моей страны. Я общался с сотрудниками Балтийской академии, многие наши слависты приезжали в Москву, проводились конференции, концерты в Доме Балтрушайтиса – литовском культурном центре. Это был замечательный год, подаривший мне много впечатлений и друзей…

– Но почему один год, ведь этого срока хватает только для наведения мостов?

– У нас проходили выборы, а я представитель социал-демократов. Было решено, что если эти выборы будут успешны‑ми для нашей партии, то я вернусь в Литву, ибо там буду нужен куда больше. Так и произошло. Месяц я был вице-министром культуры, а затем наш премьер-министр предложил мне стать его советником по культуре. – Вы занимаетесь международными связями?

– В очень малой степени. В основном я занимаюсь внутренними проблемами в области культуры, ведь, как и во многих других странах, культура остается как бы пасынком, у которого можно отобрать, а он будет молчать, ибо люди культуры хотят в первую очередь творить. Вот сейчас меня волнуют низкие зарплаты деятелей культуры, и к середине года что‑то изменится, как я надеюсь, к лучшему. Вообще, в предстоящий период финансирования, с нынешнего года по 2020‑й, предусматриваются немалые вложения в область культуры. Мы видели, что подобная практика дала неплохие результаты в области просвещения, когда были модернизированы почти все школы. Теперь настала очередь культуры, где множество культурных учреждений находится в ветхом состоянии – концертные залы, театры, дома культуры, особенно, на периферии. И на их восстановление и модернизацию будут выделены немалые суммы…

– А каковы взаимоотношения с Россией в области культуры?

– Думаю – самые лучшие. Гастроли российских музыкантов и театральных коллективов всегда проходят при переполненных залах. Вы видели, что и на моем авторском концерте было достаточно публики, хотя меня предупреждали, что в свете огромного числа культурных событий в московских залах, вряд ли мы соберем солидное число слушателей. И публика была, в подавляющем большинстве, московская. И это на концерте камерной музыки! С другой стороны, не все положительно воспринимают гастроли российских коллективов и артистов в Литве и заявляют о чрезмерном влиянии России на литовскую концертно-театральную жизнь, указывая, в частности, на фестиваль в Друскининкае. В ответ я предлагаю сравнить население России и Литвы и число ведущих литовских музыкантов и режиссеров, постоянно работающих с российскими коллективами: Саулюс Сондецкис, Гинтарас Ринкявичюс выступают с лучшими оркестрами. Римас Туминас руководит одним из лучших российских театров. Я уже не говорю о литовских баскетболистах и баскетбольных тренерах!

– Вы приехали в Москву, понятно, не только для авторского концерта. Расскажите о своей работе в Вахтанговском театре и других проектах в России.

– С Римасом мы сейчас работаем над пьесой по роману литовского писателя, живущего в Израиле, Григория Кановича, «Улыбнись нам, Господи». Она написана очень трогательно и сильно, и я уверен, что этот спектакль проникнет в сердца всех любителей театра. Очень рад, что Римас взялся за эту пьесу. Тем более что сейчас вышел пятитомник Григория Кановича на русском языке в честь его 85‑летия. Кроме того, у меня в Санкт-Петербурге должна быть в конце месяца премьера с другим моим постоянным режиссером, Юрием Бутусовым

– «Три сестры» Чехова. Есть и другие планы, как в Москве, так и в Питере.

– На вашем авторском вечере Римас Туминас, то ли в шутку, то ли всерьез, сказал, что у вас есть и режиссерские амбиции. Это так? – Когда я начал сотрудничать с театрами, у меня появилась подобная мысль, и я, будучи на четвертом курсе консерватории, поступил на режиссерский факультет. Но в те времена запрещалось заниматься на двух факультетах, и я выбрал музыку. Сейчас, наверное, мне бы никто не помешал заняться режиссурой, но я не нахожу материала. Поэтому мне легче и интереснее работать с Римасом. А если и появляются какие‑ ни будь режиссерские мысли, делюсь с ним и затем с радостью подмечаю, как он использует что‑то из моих замечаний. Но я доволен своей судьбой.