От первого лица: Римас Туминас

Художественный руководитель Театра им. Вахтангова и один из самых сильных режиссеров мировой сцены Римас Туминас — о вахтанговских традициях, русской классике и оперном дебюте в Большом.

О вахтанговских традициях Как сказал Эфрос, главная традиция — это хороший спектакль. Конечно, я был бы не прав, сказав, что досконально изучил Вахтангова, что я его последователь. Ведь эти самые традиции не есть некая система правил. Это что-то невидимое. Чувство театра на сцене и в жизни. Праздник веры в красоту. Об умении учиться Вахтанговцы сегодня в эйфории. С одной стороны, это прекрасно. С другой — немного настораживает. Удача случилась, успех пришел, но до праздника еще далеко. Мы только идем к празднику. Может, этого праздника вообще нет. Может, мы опоздаем на него. Может, он закончился. Но идти все равно надо. Дорога — и есть главная радость. Я с болью в сердце это говорю, но в театре не все научились учиться. Вот это безразличие друг к другу, раздробленность, неумение осваивать чужой опыт меня огорчает. Часто вспоминаю актера Регимантаса Адомайтиса. Время менялось, эстетика театральная менялась. И он, уже будучи мэтром, приходил на репетиции, наблюдал за всеми и за всем, искал сегодняшнюю интонацию. Тогда я его еще раз полюбил. Человек в годах хочется учиться. Отстраненность и убежденность «я все знаю — умею» — огромная ошибка. Знаете, как в четвертом акте «Дяди Вани»: профессор уезжает, Епиходов говорит: «Ну вот, уезжает, будет жить в Харькове». А няня воркует себе: «Ну и хорошо, ну и уедут, ну и слава богу». Она счастлива, что снова будет все, как прежде. Чай, обед, лапша… Это подсознательная тяга к спокойствию, к лапше, к порядку есть в каждом из нас, и в некоторых артистах моих есть. Многие мечтают вернуть прежние времена. Меня очень это обижает. Я думаю, что бессмысленно работаю, что все эти годы в Москве прошли мимо. Но сдаваться нельзя. Тем более что периоды уныния проходят, и эффект от постоянного брожения в театре куда сильнее. Люди ссорятся из-за премий, делят сцену, просят дополнительные залы. Это так красиво! Конечно, утомительно, но выходишь из театра и улыбаешься — молодцы! Стремятся! Хотят! О художественном руководстве Главное — это терпение. И умение интуитивно чувствовать, что важно, а что — нет. Хотя я и научился слушать, но не слышать, смотреть, но не видеть. Тем не менее главная моя слабость при мне — не умею говорить нет. Помните, в «Чайке», когда Треплев спрашивает Дорна: «Писать мне или не писать?», тот ему отвечает: «Конечно, пишите, только пишите про красивое и вечное». Так и я — «конечно, пишите, конечно, ставьте, конечно, играйте» (смеется). Когда человек живой, жадный до нового, это чувствуешь. И все для него делаешь и потом не жалеешь. В Театре Вахтангова немало артистов старшего поколения. Я думаю, мой долг — через театр помогать им, дотировать, поддерживать. Бросить их на нищенскую пенсию меня никто заставит. И, конечно, их всех надо воскрешать, чтобы они себя любили, а не уничтожали унижением. Когда я приехал, это был кошмар, унижение и стыд. Я мучился, подписывая бумаги о зарплате. Гордость, наверное, и есть самая главная вахтанговская традиция. Ходить с прямой спиной, с высоко поднятой головой, в бабочке или красивом платье. Да-да, вот это все — «в театр как на праздник». Это нужно было вернуть. И они сразу заиграли, засверкали. Горько, что не доходят руки до каждого. Я хотел бы, но не успеваю обнять всех. О Театре им. Вахтангова и Малом театре в Вильнюсе Малый театр в Вильнюсе — мое детище. Очень его люблю. Но бываю, к сожалению, нечасто. Слишком много задач я поставил перед собой здесь. Когда-то думал о равномерной жизни — три месяца в Вильнюсе работать, девять месяцев — в Москве. Но не получилось. Впрочем, я безумно рад тому творческому подъему, который царит сегодня в вахтанговском театре. Уже не понимаю, кто и что репетирует (смеется). Огромный репертуар, семь самостоятельных работ, две сцены, множество гастролей. Все живут с ощущением праздника. Но это не моя заслуга. Я просто помог вахтанговцам поверить в себя. Вся проблема заключалась в том, что им не верили. А человеку надо верить. И говорить всегда: ты красив, ты гениален, ты нужен и интересен. И не только актерам. Всем сотрудникам. Ужасное глупое предубеждение — артист тогда лучше играет, когда он беден, сир, убог, «весь в искусстве». Я убежден: гордость (не гордыня) за себя и свое дело необходимы каждому. Моя задача — поддержать и найти роли. Но артистов у нас так много, приходится нелегко. Я приглашаю разных режиссеров. К слову, «Бег» считаю лучшим спектаклем репертуара. Очень люблю Бутусова. Всегда ему верил и верю.

О вере в красоту Я не устаю от театра. Это моя жизнь. Единственное, что дает силы. Как бы ни разрушали, ни разъединяли, что бы ни говорили плохого. Мол, я кого-то предал, где-то не остался, куда-то уехал. Я уверен: нет никакой разницы, где ты. Главное — то, что ты делаешь. Как миссионер, который провозглашает одно и то же — вечное и красивое, несмотря ни на что. Театр — это мольба о мире и правде. И вера в то, что красота победит. Театр верит в саму веру. Шекспиру пришлось пять актов трагедии написать, чтобы привести всех героев к справедливости и гармонии. Но в том-то все и дело, что он не написал шестого акта… Идеал не достижим.

Об искусстве без национальности У искусства нет национальности. То, что ценно, красиво, совершенно, к национальности не имеет никакого отношения. У Эфроса, Любимова, Феллини нет национальности — они все наши. О сострадании в театре Театр в моем понимании зиждется на сострадании. Только здесь я нахожу нерв и сущность. Это моя религия, если хотите. Мир меняется, уходит, уплывает. Каждый грешен от рождения. Действительность — кровавая, жестокая — провоцирует на борьбу. Я давно отказался от борьбы. Даже от борьбы с болезнью. Сказал: бороться не буду, но и сдаваться тоже не собираюсь. Это помогает.

О театре и политике Никогда театр не будет решать социальные или политические задачи. Намеки на власть и конкретных ее представителей не люблю. Ко мне часто приходят молодые режиссеры и говорят: «Вот здесь мы Медведева покажем, а здесь — Путина». Я отвечаю жестко: «Идите в другой театр, извините». Все думают, что я боюсь, потому что иностранец. Но дело не в этом. Я считаю, что политика — не предмет искусства и не цель театра. Современность, смелость — ну, может быть. Но это не глубина жизни.

О героях Я никогда не осуждаю героев. Не думаю, что «вот этот плохой, потому что стремится к власти». А может, это его болезнь? Может, он несчастный? Или добра всем желает? О правде и смысле Не устаю бороться с имитацией правды на сцене, со сговором со зрителем. Когда так: «мой герой любит ее героиню. Я сказал, что любит, значит верьте. Зачем так уж страдать». Такой торг не ведет к творчеству. Это только шоу, развлекательная программа. Никто не взрывает суть человека и природу явлений. Французский поэт Пьер де Ронсар (не Шекспир, как все думают) сказал: «Весь мир — театр. Все мы — актеры поневоле. Всевышняя судьба распределяет роли, и небеса следят за нашею игрой». Вот это закон театра и актерского существования вообще. Не между собой играть, не зрителям даже, а небесам. Театр — это связь с небесами. Красивый обман, возможность помочь человеку, дать ему надежду на вечную жизнь и свет. Другого назначения у театра нет.

О дебюте в Большом театре В Большом театре я работаю впервые. Полтора года отказывался, боялся. Но в итоге решил: все к старости уходили в музыкальный театр. И Станиславский, и Немирович-Данченко. Им надоели драматические актеры (смеется), они все про них поняли. А тут музыка, поэзия, новые люди. Так что я решил, что это знак — старость пришла (смеется). Конечно, мне страшно. Сейчас устраиваю актерские психологические встречи. И очень рад, что солисты заинтересовались. С воодушевлением обсуждают вместе со мной, о чем поем, какая ситуация, что за обстоятельства. Я учу их раскрывать текст. Меня пугали, что в оперном театре артисты просто стоят и поют. Это неверно. Я увидел их заинтересованность. Они теперь частые гости в вахтанговском. Смотрят спектакли, расспрашивают меня, как достигать того или этого. Название для постановки я не выбирал — «Катерину Измайлову» мне предложили. Наверное, решили: «он, вроде, умеет ставить русскую классику, давайте попробуем». Сложное произведение. Но я, при всей его драматичности, хочу увидеть поэзию. Привнести ее в спектакль. Конечно, очень тяжело работать без Фаустаса (Фаустас Латенас — композитор, постоянно работающий с Римасом Туминасом. — Прим. Ред.). К тому же вижу: то, что смотрится в драматическом театре, в оперном не смотрится совсем. Еще один минус. Кто-то в январе приезжает, кто-то — в феврале. Собрать всех солистов вместе очень сложно, а я этого не люблю. Партию знают, но на сцену не выходят пока. Мне важен ансамбль. Задачу по его обретению сложно решать на расстоянии. Тем не менее я верю в этот театр и в этих солистов. О режиссерской лаборатории В январе на недавно открывшейся Новой сцене покажут свои работы Гульназ Балпеисова, Хуго Эрикссен, Максим Мальцев, Владимир Бельдиян, Анатолий Шульев — выпускники моей первой режиссерской лаборатории в Щукинском училище. Сначала она была немалая, сейчас остались всего пять человек. Так бывает, и так, наверное, должно быть. Даже из пяти, которые есть сейчас, я не могу знать, кто останется в профессии. Это их выбор и их воля, их любовь, их безумие. Без безумия не бывает театра. Но я бы очень желал, чтобы они состоялись как режиссеры. Все предпосылки к этому есть. Они уже поверили в то, что в театре нужно искать человека, а не создавать характеры и находить конфликты, как это велит делать вся театральная школа. Их спектакли («За закрытыми дверями» по Сартру, «Актерская гибель» по Чехову, «В Париже» по Бунину, «Король умирает» по Ионеско) — преддипломные и дипломные работы. Мы покажем их не только зрителям, но и всем худрукам и режиссерам, которых сумеем пригласить. Ребята должны рассредоточиться, перестать жить здесь, у нас. Я не очень хороший педагог, я — хороший практик. И приучал каждого к практике, они много наблюдали, буквально жили в театре, ассистировали мне и другим режиссерам. Если бы мне молодому выпало такое счастье, я бы очень завидовал сам себе. Это та самая практика, которая провоцирует профессионализм. Но пришло время разогнать всех по другим театрам. Жаль, конечно, их отдавать, как своих детей. Но это необходимо. О планах и мечтах Я хотел бы обратиться к грекам. Раньше ничего не понимал — какие-то боги, какой-то хор. А сейчас античность вдруг стала мне понятной, теплой, близкой. Пытаюсь согласовать работу с Национальным театром Афин, надеюсь сделать совместный спектакль — греческий хор, русские актеры, открытый амфитеатр. По-прежнему хожу вокруг русской классики. Главный для меня русский автор? Был, есть и остался — Чехов. Сегодня кажется очень актуальным Салтыков-Щедрин. Думаю о Данте. Во всех этих авторах есть загадка смерти и вечной жизни. Никуда не деться мне от этой темы.