Анатолий Шульев занимает пост главного режиссера одного из ведущих театров страны – Театра имени Евгения Вахтангова – уже два года. За это время в его репертуаре появились спектакли таких знаковых режиссеров, как Иван Поповски, Владислав Наставшев, Олег Долин, Сергей Тонышев. На счету самого Шульева три премьеры на основной сцене – «Амадей», «Повести Белкина» и недавнее «Солнце Ландау». Его аккуратная, деликатная режиссура делает ярче и очевиднее актеров на сцене, а тандем с главным художником театра Максимом Обрезковым – поэтичнее и тоньше любой посыл.

В интервью «Ведомостям» режиссер рассказал о смыслах, заложенных в спектакль о физике Льве Ландау, в чем видит свою миссию и какой театр он считает необходимым зрителю сегодня.

«Мне хотелось большего риска»

– Читала, что вы увлекались физикой. Отсюда интерес к фигуре Льва Ландау?
– Это правда. Моя мама говорит, что я научился читать в три года. Но тянуло меня почему-то не к художественным произведениям, а к книгам про путешествия, энциклопедиям. Довольно рано я добрался до учебника по физике за 11-й класс. Сначала меня увлекла ботаника, потом биология, а следом физика. В 12 лет я хотел заниматься только ею, был уверен, что пойду учиться на физика. Но судьба меня потом перенаправила. Занятия в театральной студии дали свои плоды, я услышал магическое слово «режиссура», увидел театральное закулисье. Все это очаровало мальчика из Владикавказа (улыбается), участь моя была решена.

– В каком-то виде физика осталась в вашей жизни?
– Можно сказать, что это мое хобби. Моя жена смеется, когда я, чтобы переключиться, смотрю не развлекательные шоу, а лекции и интервью физика Алексея Семихатова и астронома Владимира Сурдина. Когда родилась наша дочка, был такой случай: жена вышла по делам, возвращается, а мы сидим с нашей девочкой, которой всего годик, слушаем про темную материю. (Смеется.) К сожалению, я не владею математическим аппаратом, глубокими знаниями, скорее, осталась тяга, влюбленность в научный мир, в абстрактные концепции.

«Солнце Ландау»: физика с лирикой

У Дэвида Дойча я прочитал, что Вселенная – это некое замершее пространство, в котором одновременно существуют все варианты развития событий. То, что мы называем временем, на самом деле прыжки в параллельном пространстве, а наше сознание – это искра, которая путешествует. В этой концепции появляется свобода воли. Вообще, классическая наука говорит нам, что мир – это большой механизм, где все рассчитано. Надо только иметь сложный компьютер, и можно рассчитать прошлое и будущее. Получается, у нас как бы нет выбора. Но если верить Дойчу, мир бесконечно разнообразен, вселенных существует невероятное количество. И главная загадка в том, как сознание выбирает ту или иную вселенную. На самом деле мы все несем ответственность за то, где оказались. В нашем спектакле мне показалась важной эта мысль. Если с тобой случаются всякие гадости, загляни в свою голову, может быть, тебе просто надо стать добрее и лучше?

– Очень похоже на постулаты ведической философии и буддизма.
– Квантовая физика как наука формировалась под влиянием священных текстов. Восточные мудрецы, как и физики, искали образы, которые могли бы объяснить то, что невозможно выразить человеческим языком. Есть прекрасная книга «Когда мы перестали понимать мир», ее автор Бенхамин Лабатут пересказывает биографии всемирно известных ученых как остросюжетные детективы. Я помню эпизод из жизни Шредингера. Он находился в больнице для больных туберкулезом и влюбился в дочку владельца этой больницы. Она познакомила его с древнеиндийским трактатом Упанишады. Ему открылся новый мир, все его научные знания как будто бы нашли подтверждение, и работа пошла совсем по-другому.

– Ваша увлеченность очевидна. И все же, как у вас возникла идея ставить спектакль именно о Ландау?
– В финале спектакля Ландау делится своим откровением. Он говорит, не мы живем, а через нас живет общая мировая жизнь, мы «только всплески на общем море бытия». Отчасти так и есть, мы все время находимся в поисках какой-то большой рыбы. В конце прошлого сезона, после того как я выпустил пушкинские «Повести Белкина», я искал новый материал. Мне хотелось большего риска, зайти на территорию, на которой я никогда не бывал, открыть новый путь для себя, для артистов, для театра. Думал про роман «Отцы и дети» Тургенева, особенно меня заинтересовала фигура Базарова как ученого. И промелькнула мысль – как было бы здорово сделать спектакль про ученых. И как-то она со мной осталась. Однажды я проснулся ночью с твердым решением – делаю!

Сначала я задумал провести драматургический конкурс, делился с разными людьми своей идеей, а на одном банкете встретился с драматургами Мариной Ошариной и Татьяной Осиной. Их вклад в создание текста нашего спектакля трудно переоценить, я им очень благодарен. Это они натолкнули меня на фигуру Ландау. Когда я погрузился в материалы о нем, мне стало ясно – я нашел фигуру, которая находится на стыке физики и искусства. В нем так много содержания, так много неожиданных поворотов в его жизни. Какие-то факты просто стали для меня открытием. Оказывается, западные и советские физики плотно общались в начале XX в. Ландау вообще учился у Бора. Я этого всего не знал. И подумал, если у меня это все вызывает такое потрясение, может быть, и зрителей это зацепит.

Марина и Татьяна набросали структуру, я принес текст в театр, и все загорелись. Мир начал мне помогать. Друзья, которые вообще никакого отношения к науке не имели, вдруг оказались в Квантовом центре в «Сколково». Они не знали, что я собираюсь ставить, просто мне позвонили с предложением приехать к ним: «Мы сейчас коллаборацию устраиваем, театр и наука, не хочешь приехать?» На следующий день мы с Пашей Поповым (играет в спектакле Льва Ландау. – «Ведомости») уже были у них. Вдохновлялись, общались, смотрели, как что устроено. Можно сказать, что получили благословение от Вселенной. И дальше нарабатывали материал. С какого-то момента мы уже вместе с артистами переписывали текст на основе всего того, что откопали о героях. Каждый из них стал ходячей энциклопедией своего персонажа.

– Что лежит в основе такой сложной инсценировки?
– Все, что написано о Ландау. А заодно и про Нильса Бора, и про Петра Капицу. Знаете, я даже дневники Берии прочитал с увлечением. И, конечно, дневники Коры Ландау. Каждая наша репетиция представляла собой, грубо говоря, наращивание стен на готовом фундаменте.

– Почему спектакль называется «Солнце Ландау»?
– Оно пришло в самом начале, мне понравился образ солнца как символа Ландау. Его обожали ученики, обожало научное сообщество. При этом огромное количество противоречий и драм связано с его личной жизнью, дружбой, отношениями с коллегами. Оказалось, в нашем театре работают люди, которые были знакомы с Ландау лично. И когда я спрашивал о нем, все в один голос отвечали: «Общаться с ним было невозможно, но он всегда оказывался прав». Мне показалось, это очень похоже на образ солнца. Оно согревает, дает жизнь, но при этом может уничтожить. Даже смотреть на него лучше через отражение. Прямые лучи могут и ослепить.

– Интересно, что название символичное, поэтичное. А герой спектакля – физик. Вам важно было совместить философскую и научную мысли?
– Мы старались соблюсти баланс, поскольку я понимал, что про сугубую науку никто смотреть не будет, все равно важна театральная условность. Нам интересна была увлеченность Ландау, вехи его пути, но больше всего то, какой он был человек. Он же увлекался огромным количеством вещей, знал сотни стихов, ценил искусство, почему-то ненавидел музыку… Мы придумали эту историю, конечно, реальна она только отчасти. И все же фактов о гении в ней тоже предостаточно.

«Человек есть то, во что он верит»

– Как вы для себя понимаете значение слова «гениальность»?
– Я об этом не раз думал. Когда размышляешь о судьбах гениев, замечаешь такую закономерность: гениальность – это талант, помноженный на внешнее давление и заботу кого-то из членов семьи. И изначально очень сильный внутренний движок – человек не может расслабиться, не может успокоиться, у него все время душа не на месте, он куда-то все время устремлен. Именно это дает плоды.

Во время работы над спектаклем я наткнулся на интервью Эрнста Неизвестного. Его спросили, что такое гений. Его ответ меня поразил: «У меня был друг Лев Ландау, он был гением». «А в чем выражается гений?» – уточнили у него. Ответ был: «В открытости миру». Все дети – это, по сути, гении. У меня сейчас дочке девять, сыну скоро будет два. И все время, изо дня в день, я удивляюсь тому, как устроено детское сознание. Не имея ничего – ни правил, ни законов, ребенок впитывает в себя язык и начинает разговаривать на нем. Поработав сейчас над спектаклями про гениев, я вижу, что каждый из них сохранил детское сознание во взрослом возрасте. Да, от этого, кстати, они такие неудобные. В сознании у них нет границ, они пытаются это перенести на реальность, и, естественно, она сопротивляется.

– Ставить про гениев – осознанный выбор или случайность?
– Когда я выпускал «Амадея», с кем-то шутил, мол, сделаю трилогию про гениев. Потом забыл про это. И вдруг возник Пушкин. За ним Ландау. В каждой шутке есть доля шутки.

– Как вы выбирали артиста на роль Ландау?
– Артиста Пашу Попова я знаю с института. Всегда восхищался его способностью к пограничному существованию на сцене. Тот уровень эмоциональных и физических трат, которые он совершает на сцене, он запределен. Он еще с института был таким. И за счет этого рождается потрясающее чувство правды.

– Что его отличает от остальных артистов?
– Вот это самое чувство правды. И невероятное трудолюбие. Я репетировал пять месяцев, и Паша все эти пять месяцев с утра до вечера был включен в процесс. И я не знаю, что должно было произойти, чтобы он зевал на репетиции. Наоборот. Мне все время казалось, что он сейчас упадет без сил. Он, кстати, был на грани этого на премьере. Но сыграл еще яростнее и точнее. Я давно хотел с ним поработать. Мы как-то так ходили вокруг того, что я ему предлагал, и как-то не случалось. Когда мне позвонили друзья из «Сколково», я сразу набрал Пашу. И он внезапно согласился. Мы приехали, впечатлились, ударили по рукам. Как бы на натуре поняли, что нам это обоим интересно. Для меня был еще очень важен один штрих – у Ландау был нетривиальный юмор. И когда мы с Пашей ходили по лабораториям вместе с физиками, наткнулись на доску с информацией. Какое-то немыслимое количество формул, ничего непонятно. А Паша вдруг выпалил: «Это вы маркер расписывали, да?» И все, кто был с нами, смеялись. Я это воспринял как знак – Павел может сыграть гения, он шутит, как он.

– Что еще, кроме юмора, в Ландау, в его судьбе, характере вас обожгло?
– Первое – его страшная неуверенность в себе, ощущение собственной ничтожности и даже попытка суицида, которая с ним произошла в 13 лет. Второе – преодоление всего этого, он так высоко поднялся, что, можно сказать, своим свечением показал миру, что он не ничтожество. В меня это попадает, потому что, наверное, любой творческий человек находится в состоянии неуверенности. Это только со стороны кажется, что все у тебя отлично. Но мало кто понимает, какими трудами, внутренними усилиями, преодолениями эта видимость достигнута. Свои неудачи хочется забыть. Но в процентном соотношении неудач по жизни, конечно, гораздо больше, чем побед. Ландау у нас вначале говорит (и эта его фраза мне очень нравится): «Если человек талантлив – он всегда пробьется». То есть на самом деле свойство таланта в том, чтобы преодолевать неудачи и все время идти вперед. И тогда есть шанс, что ты куда-то поднимешься.

– Как вам кажется, работа над этим спектаклем вас изменила?
– Я стал меньше бояться рисковать, заходить в глубокие воды. Ландау говорил, что по-настоящему его интересуют только неразгаданные явления. Вот, наверное, так и нужно. Перестать бояться. Ну, что может случиться? Провал? Ну, не умрешь же. А если умрешь… Есть же известное выражение: «Когда ты умираешь, смерти уже нет, потому что ты с ней не встречаешься». (Улыбается.)

– Что сейчас в репертуарных планах театра и у вас как у режиссера?
планах театра и у вас как у режиссера? – Я думаю, что пойду в какую-нибудь еще более безумную историю, чем история с Ландау. Постараюсь охватить большую часть труппы. Работу мы уже начали, но объявлять название публично я пока не готов. Это будет спектакль про то, что человек есть то, во что он верит. И про спасение души. Запланированы новые спектакли режиссеров, с которыми у нас уже сложились хорошие отношения. И тех, с кем мы давно хотим поработать. Договоренности достигнуты, но, пока не подписаны договоры, объявлять не буду. Одно скажу точно – планов много.

– Какова гастрольная политика театра, что в планах? Поедет ли все же Театр Вахтангова в Севастополь после отмененных там недавно гастролей?
– Мы ездим везде, где нас ждут. Выбор спектаклей, как правило, за принимающей стороной. И, конечно, для нас важно, чтобы технические возможности площадки позволяли сыграть спектакль в том виде, в каком он идет в Москве.

«Людей объединяют победы и успехи»

– Вы главный режиссер одного из лучших театров страны. Давит ли ответственность, как вы ее ощущаете?
– У меня нервная работа, это правда. Но такова миссия у главного режиссера – объединять людей, инициировать новые спектакли, приглашать режиссеров, которые бы вдохновляли и зрителей, и труппу. Попав на эту должность, я, что называется, испил чашу до дна – почувствовал то же, что и мои руководители раньше. Как главный режиссер я обязан все время открывать что-то новое. Я уже не могу просто сделать хороший спектакль. Нужно вырвать сердце из груди и вести за собой. Людей объединяют победы и успехи. Каждый человек любит быть на стороне победителей. Так что это естественно – нервничаю я сейчас больше, чем ранее. Но и радость от побед тоже больше.

– За то время, что вы являетесь главным режиссером Театра Вахтангова, какие работы вы считаете успехом и победой?
– Если мы говорим про этот сезон, я доволен тем, что пригласил очень разных и очень талантливых режиссеров. И они сделали, опять же, очень разные работы. Это мне кажется важно для такого большого театра, как наш. Как мама Ландау говорит: «Человек должен быть разносторонним». В репертуаре добавилось спектаклей артхаусных, камерных и зрительских. Молодой выпускник ГИТИСа Аскар Галимов сделал «Утиную охоту» с Максимом Севриновским на Симоновской сцене. Олег Долин – чеховского «Ионыча» на Новой сцене. Билеты на обе постановки достать невозможно. Ася Князева поставила очень легкий, зрительский спектакль «Пуф» на Новой сцене. Владислав Наставшев показал противоречивую и сложную постановку, вызвавшую резонанс в театральных кругах, – «Идиот» по Достоевскому. Галина Зальцман сделала нежный, теплый спектакль по рассказам Кустурицы. Затем был «Светит, да не греет» талантливейшего Сергея Тонышева. И мой «Ландау».

«Идиот»: с ножом в сердце

– Это полностью в вашей власти – выбирать режиссеров? Какое в этом участие принимает художественный совет и директор Кирилл Крок? Как это работает?
– В нашем театре обсуждается все. Все свои предложения я проговариваю, обязательно советуюсь с литературным отделом, директором. Важно свести вероятность ошибки к минимуму. Хотя понятно, что предсказать успех и неуспех в театре невозможно.

– Как вы выбираете режиссеров? На кого внимание обращаете?
– Я достаточно много смотрю спектаклей в театрах Москвы. Отмечаю те, которые меня захватывают. Мне важно, чтобы в Вахтанговском ставили режиссеры, которые умеют ясно и со вкусом рассказывать человеческие истории. И, конечно, я стараюсь искать близких по духу людей. Как именно – сложно объяснить.

Евгений Вахтангов говорил: «Нет праздника – нет спектакля». Я разделяю это мнение, но вместо «праздника» использую слово «событие». Потому что праздник – это всегда событие со знаком плюс. А я имею в виду немного другое – человек, пришедший в театр, должен ощущать, что он находится не на будничном мероприятии. Напротив – что здесь и сейчас, в этом зале происходит нечто необыкновенное. И, может быть, это перевернет его жизнь. Я ищу режиссеров, которые умеют создавать эту особую атмосферу.

– На ваш взгляд, сейчас Театр имени Вахтангова отвечает запросам зрителя? Какой вообще театр нужен зрителям?
– Безусловно, да. Вахтанговский умеет рассказывать и новые истории. Это театр, который ориентируется на великие образцы, старается соответствовать. Здесь происходят спектакли-события. Я помню, был период, когда все увлеклись новой драмой, а она тяготеет к местечковости, ситуативности. Вахтанговский эту моду проигнорировал. Почему? Потому что всегда тяготел к великой драматургии, к большим смыслам. Наш театр про красоту, про веру в человека. Не копаться в грязном белье, не вытаскивать гадости (мы и так этого всего насмотрелись). А аккумулировать возрожденческие смыслы. Театр, в котором человек стремится подражать Богу, не боится быть открытым, любить других людей, несмотря на то что в сердце могут воткнуть кол. Но даже если воткнут, Христос же воскрес? Смерти нет.

Читайте подробнее: https://www.vedomosti.ru/lifestyle/characters/2025/05/23/1112094-anatolii-shulev-svoistvo-talanta-v-tom-chtobi-preodolevat-neudachi?from=copy_text