Рижанин Владислав Наставшев работает в вахтанговском театре не впервые. Поставленная на Новой сцене «Повесть о Сонечке» с Евгенией Крегжде в роли Марины Цветаевой стала одной из самых заметных постановок прошлого театрального сезона. После нее Наставшеву доверили Основную сцену и большую форму. Спектакль сразу после премьеры поделил театральное сообщество на два лагеря – адептов радикального переосмысления Достоевского и его противников. Впрочем, плох или хорош вахтанговский «Идиот», решит уже зритель, билетов на постановку нет до конца апреля.

Режиссерский почерк Наставшева свободен от бытописательства. Сновидчески ирреальный, запутанный и гипнотизирующий, он ярок и вполне узнаваем. На сцене почти всегда возникает инфернальное междумирие, реальность бьется о воспоминания, а «осколки» снов вмешиваются в происходящее «здесь и сейчас».

В тексты действующих лиц едва заметно, но добавлены слова-пасхалки из настоящего, мистической красоты сценографию (ее автор сам Наставшев) всегда дополняет музыка в жанре синти-поп, также сочиненная самим режиссером и исполняемая им самим в псевдобезэмоциональной манере. Все эти черты ярко проявлены в новом «Идиоте».

Спектакль внушительного хронометража (почти четыре часа сценического действия) погружает зрителя в сознание Мышкина, приехавшего из Швейцарии в Россию и смотрящего на все происходящее глазами иностранца. И если сначала его сознание отстраненное, то потом воспаленное, а в финале больное. Героя захлестывает энергия отчаяния, он весь – чужая боль, которую он присваивает и делает своей собственной. И Настасья Филипповна, и Рогожин, и Аглая – они для него про мучительную неосуществимость счастья, про обреченность на страдание, наконец, про психическую патологию, раздвоение личности и шизофрению.

Не случайно Наставшев оставляет в спектакле четыре действующих лица – они для него главные герои. Все четверо. Проявленные только в своих болезненных страстях, порой преувеличенных до возникновения комического эффекта. Настасья Филипповна с первой сцены существует с бутафорским ножом, воткнутым в сердце, а Рогожин – с открытой кровавой раной в животе. Кто кого ревнует и к кому – строго по Достоевскому. Канонические фразы «Смотри, князь, как твою невесту торгуют!», «А я за князя теперь пойду», «Знаешь ли ты, что меня рогожинскую берешь?» остались неизменны. Зато все остальное – вольная режиссерская фантазия.

Мышкин наблюдает за русскими страстями как будто бы из зрительного зала, сидя на покосившемся театральном кресле сбоку от основного места действия. Сама сцена заключена в светящуюся рамку, как в кабаре. А планшет сцены «укрыт» потрескавшейся фиолетово-зеленой постапокалиптической землей. Мерцают потусторонние звезды, периодически заметны инфернальные всполохи – густой зеленоватый воздух движется как туман. Все двоится в причудливых мультимедийных отражениях (уникальные технические возможности вахтанговцев давно притча во языцех). В сценографию также входят покосившаяся советская мебель, проводной телефон, проигрыватель с пластинками, искусственные цветы, одно-единственное засохшее дерево и пустые дверные проемы.

Все это декадентское роскошество выглядит грандиозной галлюцинацией. Причудливо тасуя время и пространство, режиссер не оставляет никому шансов не сойти с ума. А потому в финале безумие окончательно побеждает – Рогожин убивает Настасью Филипповну, Аглая бежит за границу, Мышкин навсегда остается человеком «не от мира сего». Сцена, в которой он полураздетый лежит на диване, списана режиссером с картины «Тело мертвого Христа в гробу» художника эпохи Северного Возрождения Ганса Гольбейна Младшего (работа знаменита тем, что на ней Христос изображен так реалистично, как до этого его не изображал никто).

Смыслы и подтексты в сложном философском спектакле зритель волен искать сам, как и интерпретировать увиденное. Бесспорно здесь только одно – выдающиеся актерские работы. Павел Юдин, до этого не замеченный в главных ролях, играет Рогожина темпераментным монстром. Константин Белошапка берет новую актерскую высоту в образе нервического и лихорадочного князя Мышкина. Полина Рафеева хороша в роли обидчивой, изнеженной и своенравной Аглаи (то, как Рафеева поет в этом спектакле, заслуживает отдельного текста). Наконец, Анна Дубровская – Настасья Филипповна. Эмоциональная амплитуда роли максимальна, но актриса справляется с ней с кажущейся легкостью и видимым удовольствием.

Все четверо убедительно играют сумасшедших, «расписываясь» под главной режиссерской мыслью: болезненные страсти, жизнь «на разрыв аорты» и неумение быть счастливыми – страшные национальные черты. Трагедия ли это? Безусловно. Но для рижского режиссера невозможно красивая.