Актер Театра имени Вахтангова Игорь Карташев не сразу выбрал театральную стезю. Но в 23 года – молодой и преуспевающих алма-атинский художник – он бросил престижную работу в издательстве и просторную мастерскую в центре города. Следуя велению сердца и актерским генам, доставшимся от бабушки певицы оперного театра и от дедушки виртуозного музыканта, он отправился покорять Москву.

– Игорь, судя по вашей биографии, вам есть что рассказать о своих первых театральных впечатлениях, о музыкальном театре в Алма-Ате, о своей семье?
– Да, я вырос в такой семье, где с самого рождения я слышал музыку – мамино и бабушкино пение, игру деда на баяне. Мой дед Андрей Мазин был народным артистом. У дедушки с бабушкой была небольшая квартирка, и я помню, как лет в шесть, как-то сидел у них на кухне, и дед играл «Турецкий марш» Моцарта. Баян звучал так, что звук этот меня переполнял, я испытал совершенно невыразимые эмоции. У меня от этой музыки, от этой гармонии навернулись слезы на глаза. И в тот момент я ощутил, что, наверное, нет ничего в жизни лучше музыки…

Моя бабушка Ангелина Мазина пела потрясающе, она тоже была народная артистка. В сороковые годы дедушку с бабушкой отправили в Казахстан «поднимать культуру и искусство». Дед в Алма-Ате работал музыкальным редактором на «Мосфильме», когда студия была там в эвакуации… У него было два близких друга – актер Николай Крючков и поэт Павел Кузнецов, который переводил на русский язык стихи казахского поэта Джамбула. Они втроем очень дружили и часто собирались, вели беседы. А бабушка очень дружила с Натальей Сац, которая тоже в те годы была в Казахстане. В гости часто приходили и артисты Алматинского оперного театра.

– Ведь ваша бабушка пела в Алма-атинском оперном театре?
– Да. А во время войны, вместе с дедом они ездили с фронтовыми бригадами, на грузовике-полуторке, где откидывались борта, и она пела для бойцов, а дед играл.

Бабушка владела и академическим вокалом, и народным пением. Вообще, она – племянница Надежды Андреевны Обуховой. Рано оставшись без родителей, она какое-то время жила у Обуховой, которая учила ее пению. Бабушка уже заканчивала консерваторию, когда вышла замуж и родила сначала мою маму – Руфину, а потом младшую сестру мамы – Софью.

– Но не смотря на семейные заботы, она не бросила карьеру?
– Она вообще была невероятно энергичная! Держала в руках всю семью. Только попробуй ей что-то сказать поперек… И к тому же она была очень красива…

– Что-то еще запомнилось вам об Алма-атинском театре?
– Когда я попал за кулисы оперного театра, бабушка меня познакомила со многими артистами… Был, например, такой замечательный певец, народный артист СССР Ермек Серкебаев – звезда оперного театра. Когда он пел, а я во время репетиции стоял в кулисах, мне казалось, что это настоящее чудо. Я тогда еще не ассоциировал себя с театром, но понимал, что мне здесь хорошо. Наверное, для всех мальчишек и девчонок, которые попадают в этом возрасте за кулисы, это кажется какой-то волшебной сказкой.

Потом, уже в более «зрелом» возрасте, когда мне было лет тринадцать, нас от школы «насильно» повели в алма-атинский ТЮЗ. Давали, как сейчас помню, произведение Антона Павловича Чехова «Медведь». Играли двое актеров, муж с женой, ставшие впоследствии моими друзьями. Это были настоящие звезды! Их в Алма-Ате все узнавали на улице. Но весь наш класс вел себя на спектакле отвратительно, и мне было жутко неудобно и стыдно за это. Я чувствовал, что соприкасаюсь с чем-то важным для меня, но понять этого до конца еще не могу. Эта пьеса «Медведь» меня просто потрясла, я вышел абсолютно ошарашенный… И тогда уже впервые подумал, что хотел бы работать в театре, стать артистом. Но каким? То ли драматическим, то ли вокалистом… Одним словом, я понял одно – без театра и музыки я жить не могу!

Но потом увлекся рисованием и поступил в художественное училище. И когда я уже учился на втором курсе, то попал на спектакль «Энергичные люди» в Академический театр русской драмы имени Лермонтова… Главную роль потрясающе играл народный артист СССР Юрий Померанцев! Если здесь, в России, в БДТ эту роль играл Лебедев, то там блистал Померанцев. И я даже не могу вам сказать, кто из них лучше, потому что Померанцев – был настоящим гением. В то время я уже начал что-то понимать в театре, но был подающим большие надежды молодым художником, мне оставалось учиться еще два с половиной года, и речи не было ни о чем другом. Я с удовольствием занимался живописью, рисунком. Мне это безумно нравилось и нравится до сих пор.

– И все же вы решили бросить рисование ради театра?
– Да, но не сразу. Впоследствии я решил бросить профессию художника, хотя у меня складывалось все, как нельзя лучше… В 22 года я стал главным художественным редактором издательства политической книги в Казахстане. Мне повезло, потому что в год, когда я закончил институт, мой мастер (народный художник Эмандос Аканаев) стал председателем правления Союза художников. Меня приняли в Союз художников, и я стал выставляться, работать в издательстве, и зарабатывал очень большие деньги… Но в какой-то момент я понял, что жизнь моя зашла в тупик, несмотря на то, что у меня была мастерская от Союза художников 50 квадратных метров и постоянные заказы… Тогда была обязанность: молодые художники писали портреты членов Политбюро, делали чеканки Ленина, расписывали актовые залы, делали модные тогда панно из мозаики. А мне все это жутко не нравилось, особенно писать портреты партийных деятелей. Я уже мог с закрытыми глазами написать портрет Брежнева, но мне, молодому максималисту, казалось, что всё это – не искусство…

– Вам, наверняка, и сейчас тоже бы так показалось, тем более, если поставлено на поток…
– Конечно, с возрастом взгляды меняются, но тогда это был действительно поток, работа, от которой никуда не денешься. Кто не роптал, те большими художниками стали, а такие как я оторвались…

Я понимал, что надо что-то решать, и вот как-то иду я вечером домой. Проспект Ленина, весь город горит огнями, лето, фонтаны, розы цветут. Красота! Алма-Ата – очень красивый город. Дом у меня был в самом центре, но домой идти не хотелось. Прямо около моего дома была гостиница «Казахстан», огромное, 30-ти этажное здание. Я думаю: «Зайду-ка я туда». Захожу на второй этаж в бар, где тогда обычно собиралась алма-атинская элита, и вижу сидит у барной стойки с бокалом какой-то знакомый с виду человек. Я пригляделся, а это – Юрий Богатырев! Он тогда у нас на гастролях был с «Современником». Я лучше ничего не придумал, как сказать ему: «Здрасьте». Он отвечает: «Здрасьте», и предлагает мне сесть. Я сел, тоже заказал коньяк. Помолчали, потом он спрашивает: «Ты кто?» Я говорю: «Я – художник, но очень хочу стать артистом». – «Ты знаешь, что это очень тяжелая профессия?» – «Мне все равно. Я очень хочу». Он говорит: «Ну, читай» – «Что читать?» Он говорит: «Стихи, басню, прозу». Я ничего лучше не нашел, как сказать ему: «А басню-то на фига?» Он объяснил, что такой закон: абитуриент, который поступает в театральный вуз в Москве читает басню, прозу и стихотворение. «Ну, хоть что-нибудь знаешь?» А я знал маленький кусочек стихотворения Марины Цветаевой «Сон Степана Разина». В общем, я ему это прочитал. И он говорит: «Ты поступишь». И знаете, вот эти слова стали для меня решающими.

Общались мы с ним до пяти утра, а утром я поехал на вокзал, купил билет до Москвы, пришел домой и сказал матери, что уезжаю в Москву поступать в театральный институт. Мать – в слезы… Моя мама – музыкант, но у нее не сложилась театральная карьера. В силу проблем со здоровьем она не смогла выступать на сцене, и всю жизнь преподавала в музыкальном училище, консерватории, школе. Мама плачет: «Только через мой труп ты поедешь в Москву!», я стою у двери и вижу, что бабушка моя (ей тогда было уже под 90 лет) стоит в конце коридора машет мне рукой – дескать «Конечно, езжай!» И я уехал.

Богатырев дал мне свой московский телефон: «Приедешь, звони. Если надо будет подготовиться, я помогу». Эта встреча все и решила, я сел в поезд с тремя книжками. Одна из них – сборник стихов Цветаевой, другая – басни Крылова, а третья – Тонино Гуэрра, как прозу я выбрал его рассказ «Лев с седой бородой», он мне очень понравился, тем более что он был короткий, на страничку всего.

Конечно, я не позвонил ни Богатыреву, ни Крючкову, хотя бабушка мне дала к нему письмо, которое я распечатал лет, наверное, через десять после того, как уже поступил и отучился. Она написала: «Дорогой Коля! Мой внук Андрюша очень хочет стать артистом, он не понимает, как это трудно. Но я знаю, ты – поможешь!» Однажды, спустя много лет я был в Театре киноактера и смотрю, идет Николай Крючков. Но я так и не решился подойти и рассказать ему про то письмо, хотя он был большим другом моих дедушки с бабушкой.

Удивительно было то, что обычно абитуриентов на прослушиваниях останавливают, а меня все дослушивали до конца. Все складывалось хорошо. Я – везде прошел, так что мне, в общем, и не надо было ни к кому обращаться.

– Как же вы выбрали, где учиться, если поступили во все театральные вузы?
– Да, это был самый трудный вопрос, потому что посоветоваться мне было не с кем. Друзей у меня в актерском мире не было. Я только ходил по институтам и старшекурсники, студенты 4-го курса МХАТа, ГИТИСа, очень известные на сегодняшний день товарищи, слушали меня и с умным видом учили, как и что делать. Прихожу во МХАТ – мне, естественно, говорят: «Старик, только во МХАТ!» Прихожу в ГИТИС – «Да ты что! Только ГИТИС!» А в Щуке кто-то мне сказал, по-моему, Игорь Золотовицкий: «Ты походи, посиди около института. Где понравится, там и оставайся». Я пришел в Щуку, сижу напротив на парапетике и смотрю: открывается дверь и на крыльцо выходят Юрий Васильевич Яковлев и Андрей Александрович Миронов. Вышли и стоят о чем-то разговаривают. Я как подорванный побежал туда, открыв рот, стою, смотрю и думаю: «Подойти? А что я им скажу?» И тут Миронов на меня посмотрел и говорит: «Хороший мальчик», и дальше с Яковлевым продолжает беседовать. Но мне этого было достаточно. Знак это был или нет, я не знаю, но вобщем, я остался в Щуке.
А еще был такой момент, когда я подумал: может быть, мне надо было поступать в Гнесинку?

– А вы музыкальную школу закончили?
– Да, я учился в композиторском классе при консерватории в Алма-Ате. Собственно, поэтому я сейчас и пишу музыку… Но тогда я все же выбрал путь драматического артиста. Я еще не понимал тогда, что обрекаю себя на стипендию в 40 рублей, в лучшем случае, после моих-то денег, которые я зарабатывал. Но так и получилось: общежитие на Полежаевской, 40 рублей стипендия. Ну, а дальше – выживание. Мы пять лет учились, потому что Евгений Рубенович Симонов тогда сделал наш курс экспериментальным и ввел пятилетнее обучение вместо четырёхлетнего.

– Как складывалась ваша жизнь после поступления в театральный?
– В институте жизнь моментально дала трещину. Во-первых, я не мог привыкнуть к московской погоде. Я же из Алма-Аты, и привык просыпаться с солнцем. А тут солнца нет вообще. Осень была, и на меня напала какая-то депрессия. Общежитие, три человека в комнате. Я к такой жизни не привык. Денег вечно нет, потому что из стипендии – 20 рублей сразу пропивалось, в тот же день, а на 20 мы как-то умудрялись выживать. Еще при этом с Полежаевской ежедневно в складчину на такси ездили в Щуку. А вечером огромная кастрюля макарон с томатной пастой. В учебе мне тоже многое не понравилось. Танец, сцендвижение. Я просто не понимал, зачем это всё. Там же все после школы только, молодые еще, пластичные, да еще многие – дети артистов, москвичи, а я не москвич…

Так что жизнь в институте поначалу складывалась совсем непросто, я бы даже сказал – болезненно. Следовали одна неудача за другой. До тех пор, пока мой художественный руководитель курса Евгений Рубенович Симонов не спас меня и вытащил из этого состояния. Я помню, что был в полном отчаянии. Был ноябрь, третий месяц нашей учебы, переломный и очень трудный период. И вот иду я, а вокруг меня Москва. Мокрый снег, ветер, холод собачий. Подхожу к метро Баррикадная с сеткой в руке, где лежат две бутылки портвейна, колбаса, кусок сыра и яйца. С этим набором я ехал на Полежаевскую в общежитие. Подхожу к метро, а там такие стеклянные двери… И видимо, у меня было такое душевное состояние, как бывает, когда человек чувствует себя совсем не защищённым, когда человек «без кожи», когда он не в состоянии даже нормально дверь открыть. Иду – весь в своих мыслях, на глазах слезы, в лицо летит этот мокрый снег. Я думаю: «Господи, зачем я здесь? Зачем?!» Естественно, только я сам мог себе такой вопрос задать, если бы мне кто-то другой так сказал, я бы обиделся. И вот подхожу я ко входу в метро, а стеклянная дверь ветром открывается, и – дынц! Мне прямо в лоб! И я с этой сеткой, как в замедленном кино, падаю. Все мои портвейны разбиваются, яйца – вдребезги. А я лежу и думаю: «Ну вот тебе и ответ». Я встал, кое-как отряхнулся, какие-то остатки собрал, приехал в общежитие и решил уходить из института. Неделю не ходил на занятия. Мы учились на актерско-режиссерском курсе, и я жил в комнате с двумя режиссерами. И они рассказали Евгению Рубеновичу, что Карташев совсем плох: в комнате сидит, пьет, учиться не хочет, а хочет все бросить и уезжать. И что вы думаете? Евгений Рубенович приехал в общежитие, сел на кровать напротив меня, и мы с ним два часа разговаривали. И он вселил в меня такую надежду на будущее, придал мне столько сил, что я поверил в себя.

И знаете, я не жалею ни минуты о том, что я сделал такой выбор, и что оставил профессию художника. Хотя это профессией-то не назовешь, это что-то большее… Точно так же, как актерская профессия. Я только тешу себя мыслью, что когда-нибудь в старости, когда мне никто не будет мешать, я буду жить на даче и рисовать. Но пока не рисую, значит, старость еще не пришла…