ПАМЯТИ РИМАСА ТУМИНАСА

Мы провожаем Римаса Туминаса, которого вчера отпели (по его завещанию — в простом деревянном гробу с холщовым подбоем) и сегодня кремируют в Южной Италии…
Мы провожаем Туминаса не сразу, потому что сразу — слова как-то оставили нас. Творчество Римаса описано в «ПТЖ» полно, от начала, десятками текстов многих авторов. Смерть художника — не время для эстетического анализа, это время слез и воспоминаний. Очень многих.
Через несколько часов после сообщения об уходе Римаса Туминаса, точнее, на следующее утро, фасад Театра им. Евг. Вахтангова на Арбате преобразился. На больших экранах в проемах между колоннами, где обычно транслируются афиши, появились фотографии режиссера с датами его рождения и ухода. Уже к середине дня у каждой колонны и каждого фото возникли живые цветы. На следующий день множество букетов легли и на пьедестал памятника Евгению Вахтангову, расположенного по центру фасада. Цветы несут до сих пор, у колоннады останавливаются прохожие и долго всматриваются в сменяющие друг друга на экране портреты режиссера. Многие тут же, в соседнем здании покупают цветы и кладут их к подножию.

Мы провожаем Римаса Туминаса только сегодня, собрав несколько текстов в поминальный венок. Так уже было однажды после ухода Някрошюса: мы тоже онемели, не знали, что писать про «наше всё», и лишь собирали скорбные «цветы» по полям соцсетей…
И сегодня мы смешиваем собственные черные буквы со словами тех, кто попрощался с Мастером в интернете…

ЕВГЕНИЯ ТРОПП
Образ пристани — далекой, скрытой от глаз за изгибом береговой линии, но точно существующей — возник перед мысленным взором сразу после известия о смерти Римаса Туминаса. Его легкая, худенькая, изящно очерченная фигура удалялась в сторону этой пристани и постепенно исчезала в лучах встающего над морем солнца. Вспоминаю сейчас не только вахтанговскую «Пристань», но и другой спектакль, любимейший «Мадагаскар» по пьесе Марюса Ивашкявичюса — художественное путешествие в начало ХХ века, в центре которого стояла самобытная личность Казиса Пакштаса, человека, мечтавшего о «запасной» Литве где-то в Африке. (Этот спектакль, сделанный Туминасом со своими учениками, совсем молодыми актерами Вильнюсского Малого театра, когда-то буквально поразил смелостью обращения с историческим прошлым, остроумием и одновременно глубиной решений.) Вот, кажется, именно в сторону мифического литовского Мадагаскара и отбыл сейчас Римас Туминас…
Его уход из жизни переживается остро, болезненно не только потому, что он безвременно унесен из этого мира тяжелой болезнью, долго терзавшей его, но и потому, что в последние годы Туминас стойко и с достоинством переживал отлучение от двух самых «своих» театров, я их уже назвала. Его творческая судьба и сама жизнь оказались переломаны тем, что происходит в большом мире, — и насколько же внутренне сильным оказался Туминас, выдержавший такие испытания и не позволивший им раздавить себя и свою творческую волю. Мы не видели его последних работ в израильском «Гешере», только читали о них (и печатали), но несказанно радовал сам факт его работы в театре. Туминас ставит, сочиняет спектакли, живет!.. Это воодушевляло и вселяло надежду.
Мир Туминаса для меня всегда был истинно красив. Это всегда было искусство в самом точном и даже узком смысле слова. Вот не про природу он, не про огонь, воду и камни, хотя все помнят и любят этот невероятный снег, метель из «Маскарада», но ведь это тоже про красоту. И важнейшие (для меня) его спектакли были графично красивы, умны, тонко ироничны и нежно возвышенны одновременно. Никогда не забуду утро после премьеры «Пристани» (к 90-летию Вахтанговского театра), когда я писала о спектакле, заново переживая восторг, испытанный накануне. Прощание с великим прошлым театра звучало как месса, хотя артистам нисколько не было отказано в праве на самую откровенную и свободную игру. Туминас обладал способностью «брать» огромные, главные темы бытия — без пафоса, но с глубоким чувством важности разговора, сохраняя приверженность совершенной форме. Это был редкий художник, и его потеря больно ранит.
…Но перед глазами все равно — эта удаляющаяся фигура, которая летит не в черную дыру, а к сияющей пристани.

МАРИНА ДМИТРЕВСКАЯ
В той, прошлой жизни, в которой мы молились на литовский и грузинский театр, мы не только каждую осень видели Туминаса и его спектакли на «Балтийском доме», но вместе с ним ездили на какой-то шведский фестиваль в Мальмё, тусили в теплой Торуни на «Контакте» у Кристины Майсснер. Но общались не близко, не панибратски: в Римасе всегда была закрытость.
Признаюсь: Римас Туминас — тот самый режиссер, о спектакле которого — единственный случай в моей жизни — я не смогла написать. Я ходила и смотрела «Евгения Онегина» четырежды, с тремя Татьянами и двумя Онегиными, я изучила все рифмы и парафразы, я, кажется, разъяла гармонию своей алгеброй — и каждый раз, собираясь объять эту поэтическую полифонию, эту театральную симфонию, испытывала «писчий спазм», слова меркли, текст откладывался… «Римас, я никак не могу написать об „Онегине“», — призналась я ему на каком-то театральном перекрестке. «Значит, это действительно любовь», — ответил он со своей всегдашней интеллигентной иронией…
Есть режиссеры «летние», есть «осенние», «весенние», Туминас был «зимним». Может быть, это началось с «Маскарада», занесенного вьюгой, но в его спектаклях всегда было много снега, изморози, да и вальсы, которыми полны его спектакли, — танец снежинок: не кадриль и не мазурка… Его изумительная ирония (больше всего слышная когда-то в «Мадагаскаре») — тоже «зимняя» интонация, его герои любили темные глухие пальто и часто сжимались от холода… Но согласно парадоксам судьбы он умер весной и в теплой Италии. Репетируя «Вишневый сад»…
Зима закончилась. И жизнь кончилась.
Когда Туминас выпускал «Войну и мир», превозмогая острую боль, после очередной «химии» на премьере он был похож на умирающего Вахтангова. Тогда казалось — все, это последний его художественный звук. Но судьба и собственная воля вообще-то совершили чудо: еще почти три года репетиций, два спектакля…
Когда-то в «Пристани» он создал образ Вахтанговского храма. В храме присутствуют, как известно, образа. Римас Туминас будто вошел в этот храм, вслушался, вгляделся в окружающие «образа» и впустил людей, строивших этот храм. Он словно знал: когда-нибудь они будут здесь канонизированы, но пока велел каждому молиться своей роли, своей судьбе, дарованной Богом, этому храму, давшему им жизнь.
Так было в том спектакле. Теперь в этом храме канонизируют его. Только бы храм не был осквернен, как это бывает сплошь и рядом в отечественной истории…

ИРИНА МЯГКОВА
Для меня сильнейшим театральным впечатлением, связанным с Туминасом, остается «Маскарад», увиденный на фестивале в Торуни в 1997 году! Он получил тогда Главный приз в борьбе с «Гамлетом» Някрошюса. Не могу не процитировать кусочек своих воспоминаний об этом спектакле:
«Литовский критик Ирена Алексайте со слов самого Римаса рассказала об истоках необычайно личностных отношений Туминаса с драмой Лермонтова.
В школе на уроке русской литературы русская учительница, рассказывая о Лермонтове и не зная литовского языка, никак не могла объяснить классу значение слова „смуглый“. Поискав глазами, она нашла смуглого Туминаса и объявила классу, что Лермонтов был такой, как Римас. Эту первую свою сопричастность Лермонтову Туминас осознал очень остро и сохранил на всю жизнь. Меня эта история пленила, она многое объясняла в той совершенно авторской свободе, с которой обошелся Туминас с „Маскарадом“, сделав из него карнавал, зловещий и смешной. Вся сцена была занесена снегом. Снежный вихрь будоражил и сводил героев с ума, как мистраль. В отличие от „тяжелозвонкой“ поступи „Гамлета“, движение спектакля было легким, воздушным, шальным. Он был исполнен иронии и изящества. Легко переходил от смешного к трагическому и обратно. Не оставлял тяжести на душе: пронесся и растаял со всеми своими романтическими коллизиями. Вот кончится зима — и все забудется. И вместе с тем, при всем отличии от „Гамлета“, в нем присутствовала та же серьезная тема — губительной мести. Арбенин представлялся монстром, а любящая его Нина — таким же погубленным ребенком, как и Гамлет».

ЕВГЕНИЯ КРЕГЖДЕ
Люблю эту нашу фотографию больше других… Это только начало, мы куда-то идем, нам по пути, мы вместе, разглядываем витрины и улыбаемся…
Так и прошли: шутя и хулиганя и постоянно что-то придумывая… сцены, решения, темы… Разговаривали ли мы серьезно… скорее, молчали… о важном. Прибалтийская ирония не позволяла…

Сидели, курили, молчали.
Мычали))
Слушали…
Любили, дружили, творили, спорили, ссорились, огрызались, но даже при этом… смеялись… Черт побери (Ваше ругательство))), мы постоянно смеялись…
…Тяжело мне Вас отпускать…
…Была готова, а вот… оп… и не готова…
Слышу Вашу иронию и снисходительное: «Ну воооот… расклеилась моя Ласточка…» — в ответ.
Все, все, больше не буду.
Спасибо, что попрощались со мной утром и подарили последнюю улыбку… чтоб ласточке не так горько было…
Ну что… с ней и пойду дальше, с Вашей улыбкой.
И когда-нибудь… когда я сыграю бабушку с самоваром… по Вашему завету)))) и отойду в мир иной, мы обязательно встретимся.
С Вами.
С Фаустасом.
Мы обнимемся… и, в свойственной нам манере, перетрем все новости театра. Отдыхайте, мой любимый человек, главный человек, мой человек.
До встречи
P. S. Вкус детства, запах хлеба, звук века (да, да, я наконец-то это выучила))

ЮЛИЯ АУГ
Я никогда не работала с Римасом Туминасом. Когда-то, уже очень давно, я защищала свой режиссерский диплом именно у Римаса Туминаса. И мне повезло слушать то, что он мне говорил по поводу моего спектакля и театра вообще. Так вот. Он рассказал историю, как в его «родительском доме стоял старинный шкаф. Красивый, могучий, резной. С цветной инкрустацией. Очень нарядный, парадный шкаф. А потом в доме начался ремонт, и шкаф отодвинули от стены, и все увидели, что у шкафа есть задняя стенка, у могучего резного шкафа есть жалкая спинка из фанеры. Потрескавшаяся, обсиженная тараканами, с какими-то надписями химическим карандашом. Пыльная и грязноватая жалкая спинка». «И вот, — сказал великий мастер, — я хочу делать театр про эту спинку, которую никто не видит, я все время думаю про эту спинку. Мне именно про нее интересно».
Спасибо, великий ранимый человек.

ДАША ШАМИНА
Нас познакомила Лена Крейндлина осенью жуткого 2022-го.
Макет «Анны Карениной».
Маэстро я была представлена в качестве возможного ассистента. Я пробормотала что-то вроде: «Давайте попробуем…». Римас резко меня осек: «Не надо пробовать. Надо делать. Жду на репетиции». Мне очень повезло провести рядом, за левым его плечом, с небольшими перерывами полтора года и три спектакля. Во время войны — год за три, во время двух — за шесть, получается?
Внутри репетиций даже в самые сложные дни он делал волшебные вещи. Резко вскакивал, показывал, не оставлял актерам шанса «растеряться» или не справиться, с ним всегда приходилось справляться. Выходил во двор, на воздух: «Понимаешь?»
Уникальное острое чувство жизни.

«Вы так боретесь!» — сказала одна актриса на репетиции.
Засмеялся в микрофон.
«Не надо бороться, надо не сдаваться», — я потом видела эту фразу и в его интервью, но тогда записала в конспект репетиции жирно-жирно.
Я действительно никогда не встречала человека сильнее. Все вокруг боялись за него, а маэстро создавал ощущение совершенного бесстрашия. Сама смерть для него — мелочь. Еще не хватало на нее оглядываться. «Она много лет за мной ходит».
Казалось, так будет всегда.
Все вокруг уставали. И лишь он, прекрасный титан, не уставал никогда. Был (жуткое, дикое, чудовищное, невозможное «был») восхитительно красив, элегантен, ироничен, бесстрашен и силен настолько, что это было за пределами физических возможностей человека. Он во время работы создавал совершенное ощущение удивительного природного явления:
рассвета над холодным морем
или северного сияния.
Не налюбоваться, не дотянуться, не постичь.
«Римас Владимирович…».
«Не надо. Зови меня просто Римас. У нас не принято с отчеством».
«Ты репетировать?»
«Ага».
«И К КОМУ ЭТО ТЫ ОТ МЕНЯ РЕПЕТИРОВАТЬ?!»
«Римас, я от вас репетировать только к себе».
Особенно строго: «Тогда ладно».
Учил не бояться пауз.
«Во-о-бра-же-ни-е! Не фантазия!»
Давать время воображению. Учил быть.
«Понял — значит, сделал».

Когда понимал он, в процессе работы, это было буквально — осязаемо.
«Играть надо высоко. Высоко!» — соответствующее ему слово.
В спектаклях было больше правды, чем в самой жизни. У нас началась война, и мы все же начали репетировать «Сирано» (Римас прилетел вечером 6 октября, а на следующий день отказался улетать: «Буду репетировать с теми, кто готов. От одной войны уже уехал. Достаточно!»), а там весь четвертый акт — война… А он говорил не актуализировать ничего нарочно. Вообще — ничего нарочно.
Одобрял каждого, кто занимался волонтерской деятельностью черной осенью 2023-го. Просил рассказывать. Умел поддержать как никто.
И в другом тоже.
«Если уехал — не молчи! Куда это годится, уехал и молчишь? Нельзя так».
Да, нельзя. Как вы правы были во всем.
Включил в программку «Сирано» (как горько случилось, последнего своего спектакля) цитату из пьесы: «Живите, радуйтесь! Дарите нам мечты; спасайте нас от злобы; сверкайте ярче звезд ночных, цветите ярче роз душистых, будите вдохновение в артистах, внушайте нам стихи, — но не судите их!»
В этом эпизоде спектакля Сирано уже не должен смеяться — так Римас попросил на премьере.
Но в предшествующей сцене, перед этим текстом-завещанием, уже глубоко больной (никакого бревна в спектакле Туминаса, конечно, не было), умирающий Сирано так заливисто хохотал, что этому не могли сопротивляться ни горюющие за секунду до этого Роксана и Рагно, ни зрители…
Так маэстро все время шутил над болезнью и смертью, даже в самые тяжелые моменты.
Неохотно ходил в бомбоубежище. «Ну, если судьба, то что уж!» Ему очень шел Тель-Авив с его пальмами, яркостью, разными языками — вокруг него все время звучали русский, иврит, английский, он переходил на певучий литовский с Адомасом и Гедрюсом, что-то ироничное говорил Инге (сил, сил, сил вам, великая, и Габриэле…).
И аристократично шутил, когда — случалось: «А хорошая сцена! Это кто сделал?»
Всё это для нас сделали вы, Римас.

Сейчас предстоит выучить еще один урок — с достоинством (которым вы были наполнены, как никто на свете) прожить огромное горе. Sielvartas.
Когда-то, когда придет время, я выйду во двор, от служебного входа пройду чуть глубже, в самый угол, слева, подальше от ворчания машин, мотоциклов и голосов на улице Тирца, и снова увижу вас.
«Ну как там?»
Легкой дороги, маэстро.
Нам осталось хранить сокровища, ваши спектакли, по эту сторону и благословенную память о вас.
Спасибо за каждую минуту и каждое слово.

ЕЛЕНА ВОЛЬГУСТ
Про измененную судьбу. Правдивое.
Не придуманное, не приукрашенное ни на йоту. Не литературное. Прожитое, пережитое. И оно порой производит очень сильное впечатление, когда сталкиваешься. И думаешь: неужели, неужели так случается прямо на своих собственных глазах?!
Большой режиссер Римас Туминас, не ведая того, изменил жизнь студента физического факультета МГУ.
Юноша, окончивший с золотой медалью одну из петербургских математических школ, поступил по доброй своей, не родительской, воле на физфак МГУ.
Ученье было для него совершенно органичным светом. Не через силу. Согласно природным способностям и врожденному чувству ответственности.
И вот мальчишка этот семнадцати лет отправился как-то на спектакль Туминаса в Вахтанговский театр.
И… замер. Почувствовал что-то такое, чего раньше не ощущал. И дальше, дальше.

Еще один спектакль и еще один. На обыкновенном если языке: душа у него перевернулась? Куда-то полетели мысли, чувства?
Спектакли Туминаса овладели им, если точно: взяли в плен.
Так случается в современном мире? Вернее — не случается вовсе.
Молодой человек дождался лета.
С блеском поступил на бюджетное отделение в два недосягаемых для простого смертного вуза: во ВГИК на сценарный и в ГИТИС на театроведческий.
Рецензию писал на «Войну и мир». Получил 5.
Но выбрал ВГИК.
Из физики ушел.
Совсем недавно спрашивал: «„Анну Каренину“ Туминаса в Израиле записали? Мы увидим?!»
Вот такая быль.
Про большого режиссера и почти ребенка, смотрящего на сцену…