Мы были знакомы с Ритой Литвин несколько десятилетий – с тех пор, когда они – неразлучницы с сестрой Томой – приезжали в Щелыково. И вот там Ритка подошла ко мне, «опознав» критика, который еще до «Петербургского театрального журнала» в журнале «Театр» 80-х подробнейшим образом описал Олега Борисова в «Кроткой» Додина в БДТ. А Рита дружила с семьей Борисовых, была впущена в замкнутое, нелюдимое пространство дружной, но особой семьи… И ей был важен каждый, с кем можно было воссоединиться в восторге перед борисовским гением. С этим она и подошла ко мне у корпуса «Мизгирь». И мы подружились.

Что такое Щелыково? Это свобода, чай с московскими печенюшками у них с Томой на втором этаже и болтовня о театре в моей лоджии. Сплетни («Ну, Маринка, ты не знаешь??» — настоящие московские сплетни были коньком Ритки!) и серьезные обсуждения спектаклей (ей мало что нравилось), рассказы «про любовь» (а у нее такая была – сильная, настоящая!) и в сотый раз – про ее любимый «Бульвар Сансетт», Клаусе-Марии Брандауэре (если правильно помню) — и снова про Борисова. Аккомпанементом – щелыковские состояния Юрия Васильевича Яковлева, дружба с Ирой, страшное радение за их сына Антона (в результате именно мы с Питером далии когда-то Антону художника, с которым он стал работать). Но еще больше – беспокойство о режиссерской судьбе Юрия Борисова, сына Олега Ивановича…

И всегда – неизменная доброжелательность, ирония, юмор… Начались телефонные звонки Москва-Питер, и однажды  она прислала мне Юру Борисова с записками отца. Это еще первое пятилетие ПТЖ. И мы первыми напечатали их часть, а уж потом они вышли отдельной книгой, и была работа над сборником, Борисову посвященным, с той самой безразмерной «Кроткой»…

Она страшно ценила «Петербургский театральный журнал», требовала, чтобы его выписывали на Музей (что и делал Михаил Александрович Ульянов). Читала, ругала-хвалила… Вот уж кто был неравнодушным читателем!

Потом наступило время других возможностей, они с Томой переместились из Щелыкова во что-то немецко-австрийское поближе к Клаусу-Марии, минеральным водам и европейской красоте, а мы по привычке еще много лет продолжали наблюдать разрушение Щелыкова. Встречались мы редко. И вдруг несколько лет назад буквально вцепились друг в друга на пару дней в одну из моих редких московских поездок.

Я приехала тогда на юбилей «Современника» и решила навестить Маргариту Рахмаиловну. «Маринка, я влюблена! Безумно! Я этим живу!» — энергично объявила мне она в кафе напротив театра (не в театре же что-то обсуждать). Глаз ее горел и была она  совершенно молодой в свои «за 80». В кого?? В Шверубовича!

Оказалось, Рита, зарабатывавшая себе во МХАТе стаж после школы для поступления на театроведческий в ГИТИС, помнила репетиции начинающегося «Современника». А я приехала на юбилей. И больше всего ее интересовало — возникнет ли в спектакле Вити Рыжакова фигура Шверубовича. При чем тут Шверубович, зав. кафедрой сценографии Школы-студии, я вообще не понимала. «Как?! — восклицала Рита, Маргарита Рахмаиловна. — Как?! Радомысленский, Солодовников, Виленкин, конечно, помогли им сделаться, да. Важны были для раннего «Современника» и люди, прошедшие войну, например Владимир Заманский: они знали, чего хотели. А «Вечно живых» помог им делать Вадим Васильевич Шверубович: ночевал с ними, ширмы раздвигал… Он так хотел, чтобы была эта студия! «Мне кажется (это мое предположение) – говорила Рита — что он так помогал им, потому что сам Шверубович был дитя Первой студии МХТ, дитя Сулержицкого, который был его богом. Ему казалось, что может возродиться Первая студия со всеми ее законами, с любовью, с обаянием, с талантами и гениями. Ему показалось, что гений Вахтангова, обаяние Болеславского, мудрость Сушкевича, харизма Хмары — совместились в одном человеке, Ефремове. А иначе почему он бросился помогать и делать декорации? Возьму грех предположения на душу: ему показалось, что можно войти в одну реку два раза. И он все делал для них сам, своими руками. Только чтобы появилась студия! И снова беру на себя грех предположения: вдруг он подумал, что им нужен учитель? Как Сулер, о котором Шверубович писал: «Если бы Сулержицкий прожил чуть дольше, его имя стояло бы третьим на знамени Художественного театра». И (предполагаю, только предполагаю!) он быстро понял, что им, этим ребятам, нужен не учитель, а вождь. И этим вождем был Ефремов. Сумасшедший, энергичный, харизматичный. В нем была бешеная энергия, просто било током.

В самой Рите в тот момент была бешеная энергия, била током – так она мне рассказывала (я записала и опубликовала как комментарий к юбилею).

Последние три года ничего не знала, но слышала, что Рита бодра и по-прежнему ведет свой Музей-квартиру Вахтангова, как и при всех властях прошлого: с изданиями, экскурсиями, архивом.

И вот… Вот и еще одна дверца в прошлое, в Щелыково, на нашу скамейку, на которой я когда-то фотографировала Ритку, захлопнулось. Светлая память тебе, дорогая, всегда улыбавшаяся, стойкая, увлеченная Рита…