Для меня всегда вершиной мастерства Юлии Рутберг была роль прикованной к инвалидному креслу Сары Бернар. Рутберг гениально справилась со сложной задачей — минимальными средствами изобразить гамму чувств женщины, которая перед лицом смерти пытается оставаться живой. Ее Сара стала гимном жизни и любви. Но когда в «Приношении Гумилеву» Юлия магией интонации, силой слова превращает имя из энциклопедии в живого человека, я поняла, что это и есть высший пилотаж. Зал был заворожен. Рутберг словно накидывает на вас лассо, и вы, сами не замечая того, становитесь пленником ее гравитационного поля. То же самое было в «приношениях», посвященных Рахманинову, Гиппиус, Ахматовой. И всегда неизменно после спектакля чувство радости от сопричастности к чему-то высшему, спасительному, что позволяет расслышать в глубине своей души самое главное, которое хранит твое «я», даже если весь мир вокруг тебя рушится.

–Что для вас значит «Приношение Гумилеву»?
— Когда мы читаем стихи великих поэтов, мы воскрешаем их, побеждая смерть и забвение. Гумилев был не только гениальным поэтом, но и личностью фантастической, романтиком, путешественником! Он был и донкихот, и донжуан, и бонвиван, он жизнь пил, как бокал прекрасного вина. Цель жизни для него — совершать подвиги и покорять женские сердца. «Я не красив, — признавал поэт, — но знаю секрет, как овладевать воображением женщины: я им рассказываю про войну и читаю стихи. Они обожают подвиги и поэзию». «Мое правило, — говорил он, — идти по линии наибольшего сопротивления». Он весь соткан из парадоксов. Трижды оставался на второй год и окончил гимназию в 20 лет! А прожил всего 35! Зато за 15 лет сделал немыслимое с точки зрения интенсивности жизни. Обожал жизнь и в то же время мог в любой момент пожертвовать ею. В спектакле лейтмотивом идут его взаимоотношения со смертью. То он играет с ней, то она с ним, то смерть становится ему подругой. И в конце концов он сам выбирает смерть, хотя ему дается шанс спастись прямо перед расстрелом. «Кто здесь Гумилев? Выйди из строя». Он вышел, обернулся на остальных приговоренных к казни и спросил: «А эти?» — и встал обратно в строй, произнеся поразительные слова: «Здесь нет поэта Гумилева, здесь есть офицер Гумилев». Какая невероятная сила духа! Его образы зримы, словно кадры кинофильма, плюс еще музыкальность его стиха — все это производит сильнейшее впечатление.
— Почему ваш выбор пал именно на Серебряный век?
— Это безмерно талантливо, и уровень личностей невероятный. В спектакле об Ахматовой я говорю, что на стыке времен, переломе двух эпох произошло какое-то феноменальное явление — звезды ли, планеты повлияли, что появилось такое огромное количество одаренных людей на квадратный сантиметр по всему земному шару? А в России вообще что-то сногсшибательное! Это касалось абсолютно всех сфер: и науки, и медицины, и театра, и оперы, и балета, и литературы, и кинематографа. Уникальное время. Ужас в том, что за свою гениальность все русские поэты расплатились трагическими судьбами. Это поэзия Спаса на Крови. Но благодаря таким людям человечество имеет шанс развиваться. Они невероятное превращают в возможное. Они осмысливают по-своему то, что утверждено. Это люди, которые умеют подняться над действительностью.
— Меня поразило, что в вашем голосе на сцене нет ни тени пафоса, официоза, наоборот, много иронии, юмора.
— Для того чтобы раскрыть человека, надо встать с ним вровень, а не дрожать в коленопреклоненной позе, как перед небожителем. Цветаева написала эссе «Мой Пушкин», точно так же и я говорю «мой Гумилев», «моя Гиппиус», «моя Ахматова». Тогда между тобой и поэтом возникает радуга, вольтова дуга, напряжение душ, ты резонируешь с автором. Ну как можно без улыбки относиться к тому, что Гумилев в сто первый раз делает предложение Ахматовой, она наконец дает согласие, а он через четыре дня уезжает в Африку и там женится на какой-то туземке? Или, например, признается своей очередной пассии, что все его стихи посвящены ей, на что та возражает: «Позвольте, но мы с вами не были знакомы». И Гумилев тут же заявляет: «Я вас предчувствовал». В этом столько юмора! Когда Мережковский и Гиппиус заклеймили его стихи и практически выгнали из своего салона, Гумилев решил пошутить над ними. Он пишет «Андрогина» и без подписи посылает Мережковскому. Тот с Гиппиус в полном восторге начинают всех расспрашивать, кто этот гений. И когда узнают, что Гумилев, пытаются вернуть его в свой круг. Но ему это уже не интересно.
— Как невероятно взаимосвязана трилогия Ахматова-Гумилев-Гиппиус!
— Гиппиус — феноменальная фигура русской культуры. Чертовка. Это и Троцкий отметил: «Никакого Бога нет, ангелов нет, чертей и ведьм нет, впрочем, одна ведьма есть — Зинаида Гиппиус». Она носила мужские костюмы, писала от мужского лица и все время эпатировала публику. Могла явиться на религиозные заседания перед священниками в облегающем платье с вырезом от бедра, почтенные церковные иерархи просто не знали, куда девать глаза. Она начала писать стихи с шести лет и писала сразу набело, ничего не правив. Ее можно сравнить с Матиссом, который одной линией создавал свои карандашные рисунки. Эстетка, икона стиля, богема, а почитайте ее военные стихи — сколько в них боли, сострадания.
— Как возникла идея поэтических спектаклей с оркестром на большой сцене?
— Четыре года назад мне позвонили и предложили немыслимое: «Это оркестр народных инструментов, мы хотим сделать программу о Зинаиде Гиппиус, премьера будет в Казанской филармонии». Я растерялась, бахыт-компот какой-то: оркестр народных инструментов, Гиппиус и Казань. Но решила согласиться, уж слишком это необычно. И вот мы с малым оркестром стали ездить на гастроли. Потом был «Демон» уже с большим оркестром в Зале Чайковского. Следом появился Рахманинов. К его 100-летию я предложила родному театру сделать приношение великому композитору. И безмерно благодарна Кириллу Игоревичу Кроку за то, что выделил мне сердечную квоту своего доверия. Я понимала: если я его подведу, эта квота мгновенно закроется, потому что в кредите доверия первое слово — кредит. Ведь он, как директор, должен быть сосредоточен на коммерции. Признательна Кириллу Игоревичу, что он оценил шквал зрительских откликов и проявил дальновидность. На колени готова встать перед всеми работниками нашего театра, которые задействованы в создании этих литературно-музыкальных спектаклей. Искренне рада, что у Рахманинова, Лермонтова, Гумилева, Ахматовой и Гиппиус есть преданное войско. Счастлива, что в зрелом возрасте имею возможность концентрироваться на важном — просветительстве. Понимаю, что выбрала очень трудную дорогу. Эти проекты не принесут мне популярность, не обогатят, но зато здесь можно получить человеческое уважение, а это самый важный капитал. Когда ты погружаешься в биографии великих людей и начинаешь разматывать этот огромный божественный клубок, где сплелись тысячи судеб, то понимаешь, что твоя главная задача — воссоздать жизнь человеческого духа, который не прерывается. Господь Бог все время посылает солдат, чтобы те восстанавливали связь времен, сохраняли культурную традицию. Вот я такой солдат русского искусства.
— Поражает, насколько гармонично сочетаются в «приношениях» музыка, поэзия и тексты. Чья это заслуга?
— Мне хотелось, чтобы музыка была не фоном, а стала важной частью повествования. Музыка во всех спектаклях такой же главный герой, как и я. Она либо вплетается в текст, либо продолжает стихотворение, либо начинает новую тему, придавая импульс слову и подчеркивая характер моего героя. Рассказывая о Гиппиус, мы делаем антре, кабаретные представления. В «Рахманинове», когда идет речь о свадьбе Шаляпина, музыканты играют на дудках и свистульках, а я пускаюсь в пляс. Этот потрясающий музыкально-поэтический сплав — заслуга Антонины Венедиктовой, она мастер слова и режиссуры. Великолепные образы создал художник Максим Обрезков. Для оформления «Демона» он выбрал знаменитую картину Врубеля и черные крылья, которые мы позаимствовали из спектакля Туминаса «Царь Эдип». Во время представления перышки на крыльях чуть трепещут и создается ощущение, будто демон только что их сбросил. И конечно, я благодарна оркестру и его замечательному дирижеру Владимиру Павловичу Андропову. Он, словно волшебник, создает из музыки четвертое измерение. В нем я обрела очередного учителя. Он всегда поддерживает меня и вселяет уверенность: не беспокойся, деточка, твоя спина прикрыта. Это такой подарок судьбы! Я чувствую, как души моих героев рядом и готовы спасти в самые непредсказуемые моменты. Перед началом «Демона» всегда идет объявление: «Играет оркестр народных инструментов…» И вдруг однажды запись зажевывается. Включают второй раз — снова то же самое. В зале хохот. Я, не растерявшись, кричу оркестру через всю сцену: «Демон пролетел!» Зрители мгновенно замерли. Мистика. Демон летает, испытывает нас: а ну-ка, попробуйте сыграть через накладочку. Искусство — отдельная территория, здесь не бывает случайностей.
— Думаю, не случайно вам досталась роль Анны Павловны Шерер. Вы очень точно передали ее харизму.
— Для меня она великосветская тусовщица, влюбленная в императора, он для нее кумир. Она хозяйка салона, где решаются все дела. Вечно интригует, в курсе всех дел. Шерер — персонаж сегодняшнего времени, бизнес-леди, которая постоянно придумывает новые проекты, превращая информацию в поток индустрии. С ее слов начинается спектакль, она как бы задает тон всему действию: «Нет величия там, где нет добра, простоты и правды». Эта идея весьма созвучна современному человеку. Поэтому на спектакле «Война и мир», который идет пять часов, постоянно аншлаги. Это знамение того, что с нашими людьми можно говорить о судьбе страны в контексте событий войны 1812 года. Не может быть процветающей страна, которая аннулирует свою историю. Чем глубже люди знают свое прошлое, тем менее пафосно их величие. Гордость за отчизну — внутренняя категория. Об этом не кричат на площади. Помнить надо все — и великое, и низкое. Эта мысль проходит пунктиром через все мои «приношения»: и как возносили гениев, и как их расстреливали.
— Вас воспитывало легендарное поколение шестидесятников. В чем была их особенность и что они вам привили?
— Во мне все от них. Папа и мама — шестидесятники, я практически росла в студии «Наш дом», которую основали мой отец, Альберт Аксельрод и Марк Розовский (Илья Рутберг — актер, режиссер, педагог, мим. — Ред.). Шестидесятники — это последние романтики, бессребреники, которые пытались сделать человечество счастливым, а мир — цветным. Для них не сумма прописью определяла жизнь, а идея. Их отличала блистательная образованность. Любовь к поэзии, музыке, ирония, безразличие к быту — все это во мне от них. Я скрытый романтик. Мой романтизм очень мешает мне в жизни, поэтому я его вкладываю в дело и не пользуюсь им без надобности. Шестидесятники привили мне бесстрашие, поэтому стараюсь ничего не бояться. По мере возможности. Гумилев был прав: тот, кто ничего не боится, тот не храбрец, а чурбан. Я взрослая девочка, меня поздно переделывать. Неудобная я? Да. Не стоит прогибаться под изменчивый мир, все-таки человек — мощная затея по образу и подобию.
— В «Крике лангусты» в вашем распоряжении были только мимика, жесты, голос, интонации, но вы смогли выразить максимальную палитру эмоциональных состояний. А в «Улыбнись нам, Господи» вы так трогательно сыграли безмолвную козочку. Это гены отца, мастера пантомимы?
— Папа во мне во всех моих ролях. Руки Сары Бернар — это его руки, ее движения — это его пластика. Конечно, гены играют большую роль. Но здесь я говорю браво режиссеру Михаилу Цитриняку, он как педагог провел с нами блистательный разбор ролей. Меня часто спрашивают: «Как такое возможно: Сара перевоплощается в 11-летнюю девочку?» Легко. Наш возраст — это внутреннее ощущение себя, это — наши эмоции. Я могу подойти к зеркалу и понять, что мне 92, а на следующий день произойдут какие-то события и увижу, что мне 18. И над этими метаморфозами не властны ни природа, ни люди, никто. Чувства нас и убивают, и воскрешают, и украшают. Именно поэтому влюбленный человек отличается от всех остальных. Он излучает совсем другую энергию, он весь наполнен ферментами счастья. Когда ты увлечен жизнью и влюблен в своего персонажа, когда ты не равнодушен и не щадишь себя, у тебя есть шанс быть прекрасным. Но как только мы себя бережем — мы обыкновенны. Сегодня у меня Гумилев, а через день в Центре Галины Вишневской премьера, посвященная 80-летию Победы и Дню снятия блокады Ленинграда, где читаю отрывки из книги «Галина». Накануне шесть часов репетировала с Тоней Венедиктовой, моим ангелом-хранителем, а вечером у меня был спектакль «Улыбнись нам, Господи». И вот в таком ритме я существую и нисколько об этом не жалею. Сара права: пока артист играет, он живет.
— Бернар творит чудеса. Втягивая своего секретаря в игру, она из маменькиного сынка делает мужчину. А вас роли меняют?
— Всегда. И характер, и жизнь мою меняли. В этом магия погружения, игры. Больше всего на меня повлияли Медея и Сара — на мою женскую природу, на отношение к искусству. Они придали мне устойчивость. Невозможно совершить поступок, который бы отвергла Медея. Нельзя, играя Медею, быть вошью. Ты не позволишь себе быть слабой, потому что вечером у тебя спектакль «Крик лангусты». Эти роли изнуряют, вынимают душу и сердце, но одновременно становятся оберегами. Надеюсь, что мои герои влияют и на зрителей. Рада, когда на поэтические спектакли приходит молодежь: за ними будущее. Пришло время спасать их души, потому что дьяволиада вокруг страшная. И слава богу, что есть возможность вложить в них важные смыслы. Я готова бороться за человеческие души.