Юрий Цокуров на сцене Вахтанговского дебютировал еще студентом «Щуки» в спектакле Александра Коручекова. Тот необыкновенный мальчик Питер Пэн и по сей день летает в театре, где у актера, по его словам, есть ценное ощущение «своего коллектива». А еще большие роли в постановках Туминаса, Бутусова, Земляковой: диапазон почти от шута до неврастеника. «Самоубийца» Павла Сафонова прибавил к лирике, остроте, глубине и легкости чуткого артиста новое – трагическую тишину. Не пустую, а осмысленную – как любимая музыка мультиинструменталиста и вокалиста Цокурова.

— Актеры редко ходят в театр. А вы любите смотреть чужие спектакли?

— Я люблю, правда. Хотя многие коллеги удивляются. Люблю, когда перестаешь оценивать: не знаешь, как сделано, или просто очень точно, в тебя попадает. Был на премьере «Лабардан-са» в СТИ, потом ходил недели две – вдруг всплывает картинка, фраза, лицо актера… Такое гораздо дороже, чем когда нравится, а через день ничего не помнишь.

Когда учишься, твой мастер говорит, например: хорошо бы посмотреть в записи раннего Бутусова (мне Коручеков «Смерть Тарелкина» советовал). Вершины, чтоб понять, что происходит. Сейчас, когда выпускали «Само-
убийцу», устроил себе марафон – спектаклей десять: другой материал, режиссеры, но помогает расшевелить мозг, эмоционально подключаешься.

– Вы сегодня единственный участник всех вахтанговских спектаклей Бутусова, у каждого – история (для «Лира» даже новый инструмент освоили). Хотя Крапилин в «Беге» и был вводом.

– Тоже история. Я только в театр попал, и сказали мне за три дня – 10 минут первой сцены «Эдипа» сидел-переваривал. Но у Бутусова в спектаклях хаос упорядоченный. Все на своих местах, очень точная схема, а у меня с математическим всегда было хорошо. Но на спектакле, который не выпускал, нейроны долго срастаются – наши пробежки только недавно запомнил так, что слышу, а не жду фразу.

В «Пер Гюнте» есть вгрызание в театральную материю, как в сцене с глиной, – пробы того, чего обычно не пробовал. К какому амплуа отнести мой монолог священника?.. Психологический излом во время выпуска, все долго цеплялось – спустя год или полтора понял, что Бутусов первый раз ничего не менял перед началом, мы не встречались за 4–5 часов. Где к этому ключи, я не очень знаю, – наверно, в том, что нам нравится, делаем с полной отдачей. В истории, которая смонтировалась, для меня есть житие: путь человека, дошедшего до дна, а в финале – прощение Сольвейг.

В «Лире», мне кажется, я просто помогаю создавать мир, такой «человек от театра». Есть ответственные за сюжет, а есть… как в «Маскараде», человек Зимы. Наполнение, юмор, переходы, образы. И труба – Бутусов, наверно, меня и планировал, но в свойственной ему манере сделал, чтоб у меня было ощущение, что я сам придумал. «А никто у нас на трубе не играет?..» Думаю: «Классная идея! Я хочу!»

– Бутусовская публика – фанатская?

– Есть ощущение, что да. Про «Бег» мы шутим, что приходят одни и те же. Но я и сам на «Чайку» ходил три раза, запись «В ожидании Годо» раза три пересматривал… Поэтому Бутусов и не считает нужным упрощать, объяснять – мне кажется, рассчитывает на «своих». Когда на «Пер Гюнте» зал заглушил аплодисментами возмущенные крики, пробрало… но резануло меня, скорее, в плохом смысле. Понимаю, не мы причина: что в обществе происходит, то и увидели. Но я б не хотел, чтоб так было в зале: злоба, столкновение, оба мнения считают нужным высказаться… параллельно с тем, как мы все еще о чем-то говорим.

Еще на первом в сезоне спектакле «Бег» мы все вышли и почувствовали, что в воздухе что-то другое висит, капитально. Я даже удивился – что в умах за два летних месяца поменялось? А на «Войне и мире» с самого начала все стало звучать. 25 февраля на первых репликах был нервный смех в зале: «Серьезно, вы не добавили?» Если попадает в сегодняшнее, то работает в 10 раз сильней – но потому, что и без этого есть суть.

– В вахтанговской «Войне и мире» счастливый финал?

– Нет, да он и в романе не счастливый. Но книга как бы без конца: житие людей вне времени, хотя и в событиях. Всегда с болями, потерями – но важнее моменты счастья. Финал второго акта: Наташа изменяет, несчастный Андрей… и даже это – лучше войны. По мне, не самая счастливая штука – жизнь. Но она жизнь.

Есть путь Николая от прекраснодушного к раздавленному, уничтоженному войной человеку. Пьера, который доходит до дна и в этом открывает глубину: «Если есть жизнь, значит, есть в ней счастье, и много счастья впереди». Всегда прихожу слушать финальный монолог (мы почти все за кулисами друг на друга ходим смотреть). Третий акт же совсем метафоричный, и Пьер не в бараке в плену, а миром пойман. Сидит, может, в Москве, возле обгорелого дома – все ушли, а я живу. Монолог про Бородино: половина – слова Толстого, это уже тема… погибшего солдата. Там, может, и не Николай.

Когда Туминас предложил этот монолог, он мне был очень созвучен: я сразу услышал там тему, почувствовал интонацию. И буквально за пару репетиций уже целиком выучил. Звучание, крик и нерв, сам слом персонажа – в эту сторону копал, и Туминас только подправил. Что он изначально планировал, не знаю, но мы, наверно, совпали. Денис Самойлов (Пьер) сказал, что в «Войне и мире» есть очищающее или исцеляющее: когда играешь, больше приобретаешь.

– Вы послушный артист?

– Скорее да. Но я это называю «доверять режиссеру». Вообще, надо доверять друг другу в творчестве. Все решает ансамбль, желание сделать: лучший режиссер – у кого хорошо играют актеры, а им важно услышать то, чего он хочет, и добраться до автора. «Ошибка партнера всегда подарок» – закон: все в плюс. Театр – это про любовь. Слова про театр-дом, уже опостылевшие, я бы не ставил в кавычки. Это и в большом коллективе возможно, судя по «Войне и миру». Там, конечно, Туминас: атмосфера любви, большого дела, «играть высоко» – это сделано им.

«Надо играть, чтобы быть достойными», – говорил он, чтоб пришел Толстой в конце второго акта – и это было не вставным. Летом был эксперимент: играли «Войну и мир» на открытой площадке в Ясной Поляне – здесь ходил Лев Николаевич. Я стою за кулисами… и он идет: человек в гриме, но я верю! Одно из самых сильных впечатлений в жизни (как и от книг Толстого: «Детство. Отрочество. Юность» в подростковом возрасте – «как он мог в голову мне влезть?», «Война и мир»… – это все мое). Андрей уходит с Марьей, сидит на стене – стена как бесконечная Россия, жизнь человека проходит, и каждый из нас – маленький, со своей никому не ведомой болью. Болконский с Наташей танцуют: для меня в этом ответы, необходимые сегодня. Поддержка, которая почему-то видится в этом вальсе мужчины с женщиной: что-то про честность, способность не предавать, про русского офицера из XIX века. Это тоже, наверно, литературный герой, но мне бы хотелось в него верить, поэтому я и играю Николая Ростова.

Николай «вечно молодой и прекрасный», сказал как-то Туминас. Шучу, что как Питер Пэн. Мы уже больше 400 «Питеров Пэнов» сыграли – наш дипломный спектакль (и вахтанговский репертуарный), классный, игровой и неглупый. Думаю, мальчик этот за годы не поменялся: там сразу было что-то найдено. Про то, что не сломалось, как в Николеньке.

– «Война и мир», «Пер Гюнт» – про переменчивость человека. А как вы воспринимаете свою?

– Я не очень люблю себя вчерашнего, быстро забываю и не люблю вспоминать, какой был. В изменении жизнь, надо идти вперед. Не скажу, что становлюсь умнее: что-то ненужное в себе убираю, избавляюсь от страхов. Легче дышать становится, с людьми общаться. Отвечать на вопрос «Что я хочу?» – это невозможно понять, просто склад ума у меня такой – много «головы», поэтому надо к себе прислушаться. У меня и в актерском так: сначала понять, простроить, потом пробовать.

Решение заниматься театром – редкий случай, когда сначала чувства шли. Живя в Краснодаре, я понимал, чего достигну, если останусь там. Хотелось пробить потолок, прорваться к тому, чего не знаешь. С 5–6 лет (13 подряд) я занимался только музыкой, перенастройка прошла не сразу: был инструмент в руках, через него можно все сделать, а тут другие средства воздействия на мир.

Мне кажется, если с тобой должно что-то хорошее произойти, то все в итоге случится: своего добьешься или повезет. Я рад, что попал в Вахтанговский: для актера важно оказаться в свое время на своем месте – это и про ощущение театра. А с курсом мы были и остаемся друзьями, постоянно на связи. Наш мастер нашел людей, близких ему и друг другу. И пример группы Norway.Today показателен: спустя несколько лет мы были вместе и начали сочинять.

Важно верить себе: жизнь течет, надо пытаться быть с ней, чтоб ничего твоего не прошло мимо. И легко расставаться с предыдущим: от старых вещей с удовольствием избавляюсь при переезде, ушедшие спектакли отпускаю (хотя память «Бедности не порок» дорога). Мне нравится взрослеть.

– А как же Питер Пэн?

– В том и сказка, что это недостижимая мечта. Он же самый несчастный: все, кого любит, от него уйдут дальше. Это про одиночество. Но мы все хотим во что-то верить, играть. Надо чуть-чуть не всерьез ко всему относиться. Всегда есть повод для шутки, в этом спасение. Но я и высокие слова люблю. Хотя про такое больше думается, меньше говорится: надо совпасть ощущением мира, болью. Философы Пятигорский с Мамардашвили, по-моему, на видео больше шутят: им между собой все понятно.

– Может ли театр менять жизнь человека?

– Мне кажется так: надо верить, что может. И для этого что-то делать. Художник творит, потому что не может не творить: «у меня болит». Я вот чаще люблю слушать грустные песни: мне легче, что я не один. Но кого-то куда-то вести режиссер не должен. И нельзя говорить «нельзя», в искусстве все можно. А самоцензура… Если ты художник, всегда можешь сделать умнее, тоньше, сложнее, иногда даже не обязательно говорить впрямую. Вообще нельзя бояться, надо делать.

– Артист, который хочет сказать, найдет для этого возможность и не в спектакле-высказывании.

– Это правда. У меня и в «Сергееве и городке», и в «Короле Лире» есть точечные вещи про сегодняшний день. То, что резонирует, – важно, нужно. Но если есть только это – не работает. Сейчас смутное время, непонятное. Театр – про человека, любовь, боль: это вечное. Вот я музыкальный альбом выпустил, который писал весной: там все эмоции того времени, о чем я думал. Но я себя проверял, чтоб было не про «социальные перемены»: это все временно. А человек – нет.

– Театр – исповедь или проповедь? В чем больше потребность?

– Исповедаться, наверно. Искренне поделиться, что тебя волнует, что считаешь важным. Если это настоящее, найдет в ком-то отклик. Проповедь может привести к тому, что возьмешь на себя миссию, которую не имеешь права брать. Театр скорее дает надежду, чем учит. «Можно сказать много миру добра» – хорошая мысль, но театр точно не кафедра. Может, задушевный разговор. Туминас говорит: «Как няня сказку рассказывает», – лучше так.

– Недавняя премьера – спектакль «Самоубийца» – попытка ответить или спросить?

– Спросить. Это про желание быть услышанным, задавать вопросы, расшевелить мир. Глас вопиющего в пустыне. Написано «маленький человек», но это про человека проснувшегося. Подсекальников написан без возраста, но, думаю, ему примерно как мне, 25–35: еще созидание жизни, попытка себя сформировать. У нас он сразу думает не о «колбасе». Я провел параллель с сегодняшним днем, с 90-ми – когда мир тебя сдвигает с оси, ты ему не подходишь: другие порядки, люди по-другому думают. В пьесе Подсекальников не герой. Но у нас он решается, преодолевает. И все, что есть в спектакле, наверно, про меня – остальное мы не взяли или прибрали. Нежелание быть загнанным, бездумным, безвольным. Несогласие с глупостью, хамством, жадностью. Желание красоты, любви. И текст Бориса Рыжего появился в спектакле из-за созвучия понятной человеческой тоски, которую поэт не мог закрыть, ощущения «что-то не так».

– Память о конечности жизни дает людям желание остаться в вечности, но ведь театр и музыка – самые эфемерные из искусств…

– Вот они и остаются в вечности! Улетают в космос. Ты что-то создал – хрустальное, вечное, идеальное. Даже не ты, через тебя оно прошло. Зайдет это миллионам или пяти людям – одинаково прекрасно. Записи спектак-

лей Някрошюса – это тоже мы: смотрим, потому что нравится, а не будем – это просто диски. Как с музыкой: если звучит – она есть. Просто лежат ноты – ее нет. Ощущение осмысленности у меня возникает очень редко. В секунды нахождения на сцене, когда несет, когда получается. Не каждый спектакль. Иногда еще – когда пою. Растворение, чувство ненужности вопросов об осмысленности.