Римас Туминас: «Моя тактика — нежная сила»

Вечерняя Москва, 19 января 2015

Анжелика Заозерская

http://vm.ru/news/2015/01/19/rimas-tuminas-moya-taktika-nezhnaya-sila-276291.html

Римас Туминас ворвался в театральную жизнь Москвы стремительно. Много лет прослужив главным режиссером Национального драматического театра Литвы, а после основав и возглавив Малый драматический театр Вильнюса, в 2007 году он принял предложение Федерального агентства по культуре и кинематографии стать художественным руководителем Государственного Академического театра имени Евгения Вахтангова. 20 января Римасу Туминасу исполняется 63 года.

В интервью «ВМ» один из лучших театральных режиссеров мира, которому удалось возродить славу вахтанговского театра (между прочим, в феврале в рамках мирового турне спектакль Римаса Туминаса «Евгений Онегин» отправится в Лондон), делится размышлениями о времени, о русской жизни в контексте мировой истории… А также впервые объясняет, почему сейчас в его сердце поселилась печаль.

— Римас Владимирович, мы беседуем с вами в сочельник, когда магия правит бал. В постановке романа Пушкина «Евгений Онегин» вы показали, в какой стихии оказалась Татьяна, решившись на любовное гадание. Как относитесь к неистребимому желанию русского человека заглянуть в будущее? А еще говорят, что мы очень суеверны и подвержены чертовщине.

— В гаданиях девушек я вижу красоту, тайну, поэзию, нащупывание нерва будущего. А вот новогодние гадания, которые показывают на ТВ-каналах, — такая клоунада, лицедейство, дурдом! Каналы на десять лет вперед отпраздновали новогодние праздники, и зачем тратить деньги на постановку новых шоу, если можно повторять старые – все равно они одинаковые! Кажется, будто весь мир живет в сплошном веселье. И вдруг на фоне этого балагана происходят страшные трагедии, как теракты во Франции. Хочется сказать: «Давайте скромнее, давайте тише». Для этого и существует Рождество, Крещение, чтобы в тишине услышать и небо, и звезды, и голоса животных… Не надо закрывать небо, звезды, ночь… Время теряем, а его не так много. А спектакли хочется делать очень подробные, тонкие, и непременно нежные, тихие, глубокие, с явлениями, смыслами, событиями…

— В сентябре прошлого года на сборе труппы в театре Вахтангова вы сказали, что пока не знаете, о чем будет ваш следующий спектакль, что надо накопить сил, избавиться от злости. Разумеется, театральный мир России ждет именно ваших постановок.

— Откровенно скажу, что-то меня подкосило – и здоровье, и повторяющийся цикл моего пребывания в театре. Семь лет я возглавляю театр имени Вахтангова, а именно через каждые семь лет происходит осмысление того, что же происходит в театре. Для этого на некоторое время необходимо остановиться, задуматься, заглянуть внутрь себя… К сожалению, неизбежно все становится рутиной – от спектакля к спектаклю, от пьесе к пьесе, пусть красивой, благополучной, но по сути рутиной. А в воздухе чувствую другой способ существования, иной диалог, но какой именно, пока не знаю.

Признаюсь, что ощущаю себя заложником театра имени Вахтангова. Строил-строил театр, а построил для себя тюрьму. Заложник еще и потому, что должен обслуживать интересы театра, которым руковожу, и, конечно, обязан выпустить новую премьеру (премьера последней моей постановки «Улыбнись нам, господи» состоялась в марте 2014 года) и все это осознаю. Но так хочется тряхнуть стариной и начать безумно жить, или же поставить нечто безумно-невероятное, что разрушит стены тюрьмы.

— Не пугайте нас, пожалуйста. Неужели вам так плохо, что чувствуете себя узником?

— Рано или поздно театр все равно становится тюрьмой. Правда, в тюрьме тоже бывают праздники. Главное, чтобы эти праздники не были только в тюрьме, а праздники – для всех, для зрителей.

— Звезда вахтанговской сцены Людмила Максакова сказала мне в интервью, что Римас Туминас и труппа стали единым организмом, одной кровью и плотью, и что теперь вас не разлучить. А ведь это очень серьезно!

— В том-то и главная проблема, что друг без друга мы уже не можем. В такой ситуации необходимо убить то, что любишь больше всего, совершив таким образом жертвоприношение. Но кто должен принести себя в жертву? Я должен принести себя в жертву или пожертвовать другим? В такой ситуации кроме тревоги, одиночества, сомнения, беспокойства ничего другого в данный момент предложить своей труппе не могу. Да, именно такая атмосфера сегодня окружает нас, служителей театра Вахтангова.

В романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго» есть ценная мысль о том, что искусство всегда говорит о смерти, и в этом откровенном разговоре рождается новая жизнь. Пожалуй, кроме смерти ничего другого я не могу предложить театру имени Вахтангова, но это предложение с надеждой – если мы будем честно и правильно говорить о смерти, значит, откроем новую жизнь и новую веру. Сегодня театру необходима новая вера или, говоря светским языком, новый девиз. Обязан выдать своей труппе новый девиз после 19 января. Ни в коем случае не буду призывать не сдаваться. Только смерть! А уж отодвинуть ее, обмануть и попытаться обрести бессмертие — этим и попробуем заняться в новом году.

— Когда я спросила у Виктора Сухорукова, приглашенного вами из другого театра на роль самоубийцы Розенталя в спектакль «Улыбнись нам, господи», как Римасу Туминасу так точно удалось попасть в наше время, артист ответил: «Туминас – гений». Римас Владимирович, объясните, каким образом вы чувствуете время?

— Сухоруков слишком щедрый, добрый, богатый человек, что он так оценивает других. А ощущение времени всегда есть внутри. Всегда. Но сегодня я трудно слышу время недалекого будущего. Все аргументы, чтобы быть, продолжить, остаться, бороться, дерзать, исчерпаны. Такой вот переломный момент. Надо найти мотивацию, чтобы работать дальше.

— Неужели все так пессимистично?

— Читатель не должен подумать, что если я заговорил о смерти, то и будущие спектакли будут грустными, мрачными. Наоборот, когда размышляешь о смерти, приходят в голову и Гольдони, и Боккаччо, и эпоха рыцарства. Кстати, мне видится наступление или, точнее, возвращение эпохи рыцарства, когда умирают либо за женщину, либо за свободу. С открытостью, честностью, решимостью идти до конца — ныне забытыми, «смятыми» принципами. У нас же – вторые, третьи планы, подтексты. Наступает время, когда люди должны жить исключительно первым планом, без оправданий, отступлений, с абсолютной верой в свои слова. Мы идем на дуэль — мы добиваемся справедливости.

— Римас Владимирович, дуэль – прямая, без клоунады, не так, как у Дон Кихота с ветряными мельницами?

— Прямая битва. Как в трагедиях Шекспира, с началом, что мир разрушен, преступен, и надо его гармонизировать. Правда, Шекспир не написал шестого акта: как жить людям уже в гармоничном мире, когда все враги убиты, злодеи наказаны? Мы же слабые и, увы, не наследники истории, а ее сочинители. Продолжаем сочинять новую историю, а стать достойными наследниками, увы, не в силах! Пока живем в третьем акте шекспировской трагедии, делим земли, наследства, деньги, любовь, мир, и, кажется, конца этому дележу нет… Напомню, что Шекспир в XVI веке уже написал пять актов, и приложил план шестого, но в 21 веке мы все еще в третьем, в самой гуще имущественного конфликта.

— Давайте поговорим о русской классике, которую вы с большим успехом ставите в театрах России. Наверняка, у вас есть версия – что стало с Онегиным в уничтоженной автором 10-й главе? Где оказался главный герой, что с ним произошло?

— А то, что произошло со всей Россией. Александр Сергеевич хотел завершить и роман, и придать герою черты настоящего героя, но этого не случилось. Так, как и не случилось у Грибоедова с Чацким, у Тургенева с Базаровым, у Лермонтова с Печориным… Не удается нам создать если не идеального, но хотя бы такого героя, которому можно было бы подражать, на котором основывалась бы мораль будущего. Возможно, Пушкину надо было послать Онегина на войну? Как в 1812 году вернулся после победы над Наполеоном генерал, за которого Татьяна вышла замуж. Она вышла замуж, полюбив его за человеческий поступок, за действие, за веру. Если бы Онегин вернулся не просто из странствий по теплым краям, не исключено, что Татьяна, узнав его другого, изменила бы к нему отношение. А так пропал человек по гостиницам и вдруг явился – зачем? А Чехов с «Дядей Ваней», что называется, закрыл вопрос героя надолго.

— Монолог Сони из пьесы «Дядя Ваня» часто произношу для себя в те минуты, когда опускаются руки: «Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживём длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлёт нам судьба; будем трудиться для других и теперь».

— Да, надо трудиться… и «все утонет в нашем милосердии». Но в русской литературе это всегда звучит в устах женщины, а не мужчины.

— Вы же не решились назвать свою постановку «Татьяна», почему?

— Внутри театра, на репетициях всегда повторял: «Это – Таня, это про нее». Но я сопротивляюсь модным веяниям, когда режиссеры бросаются названиями, как хотят. На мой взгляд, в своем собственном названии постановки классического произведения есть высокомерие, неуважение, пренебрежение. Я считаю, что если есть «Онегин» — пусть будет «Онегин», «Маскарад» — так «Маскарад». Более того, убежден в том, что, сохраняя авторское название, текст, режиссер и его спектакль становятся богаче. Что искать новые трактовки, когда все же давно решено самим создателем?

— Ваш «Онегин» в феврале отправляется на гастроли в Лондон. До этого, судя по международной прессе, он покорил Америку. Как лично вы можете объяснить большой интерес Запада к русской классике? Все-таки почему им так необходим наш Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов, когда у них есть свои гиганты литературы?

— Для Запада вечная загадка – почему у них, русских, не получается? Почему ни в любви счастья нет, ни три сестры никуда не могут уехать, ни героям стать никто не может, хотя все предпосылки для этого есть? Ну, не могут они понять: отчего же, когда так хорошо начинается, и так красиво, и все широко раскрыто, в конце все это рушится? Запад оценивает героев весьма рационально, по конечному результату. Например, в Литве объявили героями тех мужественных людей Дарюса и Гиренаса, которые в 1933 году перелетели Атлантический океан, но до цели не долетели, погибли. Тогда как в Европе спрашивают: «Так долетели они или нет? А если не долетели, тогда какие они герои?». Они признают только: получилось или не получилось? И никакие объяснения, что компас сломался, не убеждают. Возможно, нам стоит почаще задумываться над тем: почему же все-таки не получается?

— Может быть, нам интереснее процесс, чем результат, поиск, чем пьедестал?

— Да, нет же – на самом деле, нам очень нравится, что у нас не получилось! Этим самым мы подводим себя к мучениям, слезам, разрывам, уходам… Кстати, русский драматический театр такой сильный и глубокий во многом потому, что мы любим несчастливые финалы. Разве будете отрицать, что мы с удовольствием бросаем любовь, прощаемся, расходимся, умираем – и все это так чувственно, так волнительно.

— Классики так написали. Неспроста же Лев Толстой «бросил» Анну Каренину под поезд?

— Скользко было, поскользнулась… А если серьезно, истоки несчастья — из глубин русской истории. Русские часто ходят рядом со смертью, они ее знают и, что самое поразительное, любят. А смерть — это самое глубокое, что может быть с человеком, поэтому и наша литература такая глубокая, и русский психологический театр. На Западе смерть не любят, и предпочитают о ней молчать, и слова Пастернака «Искусство говорит о смерти» для них чужды, хотя и загадочны. Но я повторяю мысль о том, что, признавая смерть, не уходя от нее, мы уже создаем нечто новое.

— Смерть впитываешь с молоком матери. Мое первое воспоминание – смерть прадеда, прошедшего три войны, а следом за ним, смерть его сына — героя Второй мировой войны, и бесконечные слезы бабушки, мамы. Мы же придумываем смерть, она в нас – от предков?

— Россия выживала, страдала, воевала. Из-за этого часто возникают призывы к борьбе. Но лично я давно устал от войны и борьбы. Став на путь сражения, мы ищем конфликт, причины конфликта, его природу, но при этом забываем, что являемся прямыми наследниками конфликта. Дело в том, что конфликт – живое явление, живое существо, которое мы принимаем и продолжаем. Если мы принимаем конфликт, будучи его наследниками, то должны найти способы его обойти и поправлять его природу. Упаси, Господи, думать, что мы – авторы конфликта. Если мы найдем в себе силы отказываться от конфликтов, начнем слышать звуки мира, а не только звуки вокруг своего дома.

— Римас Владимирович, не секрет, что актеры – народ непростой, требующий особого подхода. А театр – такой мир, которым можно управлять только очень сильный человек. Объясните, пожалуйста, свою тактику, стратегию художественного руководителя театра?

— Согласен, актеры – народ нелегкий! «Нежная сила театра» — такую тактику я себе придумал. Это отказ от придуманной дисциплины, наведения порядка. Руководство театром я начал с того, что отменил всякие санкции за опоздания, нарушения. Я призвал к доверию и к профессионализму. Ведь если ты профессионал, то непременно придешь вовремя, не так ли? Но для начала надо их понять, простить, поверить, дать свободу, и они откликнуться, и сами все будут делать хорошо и вовремя. Никогда не скрывал тот факт, что если хватаю человека, то уже не отпускаю. В этом и есть сила – поймать человека, удержать. Я – не из тех, кто отпускает свои добычи. Да, добровольные, но добычи. Это может быть не только человек, артист, но и образ. Для режиссера важно поймать своих людей и свои образы…

Один эпизод во многом определил всю мою жизнь в театре, весь путь, которым следую по сей день. В раннее субботнее утро, осенью, сидел у дантиста, вцепившись в кресло, а в окно увидел пожилую женщину, с тяжелой сумочкой, едва идущую. Невольно подумал: «Кому же сейчас плохо – мне или ей?». Трудно поверить, но в то мгновение моя зубная боль исчезла. Эта женщина, бедненькая, когда-то была молодой, красивой, любимой, а сейчас, возможно, купила утром булочку, молочка и идет со своей ношей… В образе пожилой женщины я увидел судьбы и своей бабушки, и мамы, и других женщин. Именно с тех пор мне захотелось рассказывать о людях, а не о себе. Когда я увидел в лице той женщины всех женщин, мне показалось и глупо, и стыдно открывать себя, как говорится, самовыражаться. Вахтанговский театр понял мое желание – через другого выражать свои мысли, чувства. Вахтанговцы играют других людей, а не себя в предлагаемых обстоятельствах, и с этой целью изучают жизнь, мир, людей.

— Римас Владимирович, как быстро вы нашли понимание со стороны труппы театра Вахтангова? Сегодня вас все любят – есть за что: вы дали театру все, о чем он только можно мечтать – славу, почет, достоинство, творчество. С чем вы столкнулись вначале?

— Любого человека, приехавшего из другой страны, принять в свой родной дом непросто. Но если этот человек ощущает боль, как и ты, значит, он твой человек, не так ли? Только надо быть очень-очень откровенным, и в этом — главная сложность нашей профессии. Можно взять любую маску – неразговорчивого, замкнутого, сурового, странного, и с ней пройти, не заметив других. Но со своей стороны я отказался от любого маскарада и сразу стал говорить с вахтанговцами откровенно и начистоту.

— Но ведь своей откровенностью вы себя обезоружили, подставили под удары, которые, как известно, имели место быть?

— Я пришел в очень сложный театр, в сложное время, и люди понимали, что находятся в трудной ситуации. Изо всех сил они старались выглядеть благополучно, не сдаваться… Как же я мог с ними притворяться другим? Да, это самая большая смелость – быть открытым и честным по отношению к людям, которые в тебя поверили. Как долго я испытывал стыд, что не мог платить им ту зарплату, которую они заслуживают. Думал уйти, уступить место другому. «Какой же я руководитель, что не могу платить людям деньги, чтобы они жили как люди?» — мучился, задавая себе этот вопрос. Но финансовые проблемы позади, и актеры театра Вахтангова во всех отношениях живут хорошо. Причем я не уволил ни одного артиста. Много советчиков было, убеждающих меня в том, что нужно избавляться от балласта.

— Ваш друг Юозас Будрайтис в интервью «ВМ» сказал, что Римас Туминас так сильно любит артистов, даже бездарных, что никому не может из них показать на дверь. Неужели это правда?

— В театре Вахтангова нет бездарных артистов. Но я не пришел сюда, чтобы строить здесь свой дом или делать свой театр. Я приехал в Москву исключительно для того, чтобы продолжить те традиции русского театра, на которых сам воспитывался. В этой ситуации руководитель не имеет право ничего ломать (кроме вопиющей несправедливости, когда артистов театра Вахтангова штрафовали за все, и в результате многие вообще не получали зарплату). Надеюсь, мне удалось вернуть театр Вахтангова к его истокам с помощью современных метафор.

— Римас Владимирович, вы с актерами добры и милосердны. Тогда как один артист рассказал мне, что не будет играть сцену в одной из последних ваших постановок, потому что ему, звезде, лень сидеть за кулисами три часа в ожидании своего выхода. Артист сказал, что вы его поняли и отпустили.

— Одно из главных существований в театре – быть творцом не только своей роли, но и спектакля, а значит, быть в ансамбле. Считать минуты пребывания на сцене, сколько текста — так примитивно, старо, что я просто улыбаюсь таким чудакам и терпеливо жду. Может, человек еще молод, может, что-то не понимает, но поймет? Он будет жить, играть, и почувствует, что быть в спектакле очень важно, ведь каждый спектакль – из клеточек каждого. А если все время считать, то главной роли можно и не дождаться. К тому же в театре надо пройти все. Допустим, ты — самый великий артист, легенда, но будь любезен – подай молодому человеку чай. В традициях вахтанговской школы, когда корифеи служат молодым, а значит, будущему. Ведь молодые потом всю жизнь будут вспоминать, как легенда подала им шляпу, зонтик. Для молодых нужно создавать праздники – любым способом. И прощать, многое прощать.

— Назовите, пожалуйста, тройку самых гениальных мастеров вахтанговской сцены? На премии «Звезда театрала», проходящей в вашей театре, Татьяна Доронина восхищалась Николаем Гриценко.

— Великолепная тройка — Николай Гриценко, Юрий Яковлев и Михаил Ульянов… Театр Вахтангова возвращается к методу студии, согласно которому мы будет брать не по одному выпускнику театрального училища, а группами, студиями.

— Римас Владимирович, нет ли у вас планов поставить спектакль для Московского Художественного театра. Олег Табаков в интервью «ВМ» признался, что с этим предложением обращался к вам неоднократно.

— Меня влечет и «Современник», в котором я начал свой русский путь с постановки «Марии Стюарт», и, конечно, МХТ. Олег Павлович – глубоко близкий мне человек, и я хорошо его чувствую как актера, знаю… Действительно, Табаков постоянно предлагает поставить в Московском Художественном театре спектакль, и я сказал ему «да» (кстати, на вручении премии «Звезда театрала»). Но вот успеть бы и чтобы не обидеть свою труппу. Скажут ведь: «Ушел на сторону куда-то», и будут правы. Но мне хочется поставить спектакль, чтобы артисты и вахтанговский сцены, и мхатовской поняли, что мы – один театр и делить нам нечего.

— Когда Юрий Петрович Любимов лишился своего театра на Таганке, вы предложили ему работу – постановку спектакля «Бесы» по роману Достоевского. Именно в театре Вахтангова состоялась прощание с Юрием Петровичем. Расскажите, пожалуйста, о дружбе, сотрудничестве с Любимовым.

— Когда ушел Юрий Петрович, у меня было чувство несправедливости от всего. Да, остались его спектакли, книги, рукописи. Но нам не удалось познать его гениальный мозг, и многое осталось неузнанным. Надо было торопиться учиться у него, когда Любимов работал в театре, ставил «Бесы», когда часами мы сидели в моем кабинете… Никогда не забуду сильную пургу и свой день рождения, и звонок Юрия Петровича, что он едет меня поздравлять. Я ему говорю: «Что вы, зачем? Я сам приеду, ведь такая метель». Ждал его, смотрел в окно, и увидел укутанного с головы до ног, под ручку с Каталин. Юрий Петрович стал раскутывать свое лицо от шарфа и рассказал о том, что с финской войны, где обморозил лицо, у него аллергия на мороз. Оставшись вдвоем, мы стали говорить о моей жизни. Юрий Петрович жалел меня, как отец, а я, как сын, извинялся перед ним, понимая свои грехи и слабости.

— В чем ваш главный грех?

— Когда я слабею, ненавижу себя лютой ненавистью, и в тот момент не чувствовал театр в своих объятиях. А Юрий Петрович объяснял мне, как надо постоянно держать театр в своем кулаке, и что для этого делать. Любимов приказал мне переместить семью в Москву, чтобы борщ был домашним. После этого разговора мы стали очень близкими людьми. Кстати, Любимов отправил меня в больницу, чтобы я обследовался. Я пришел навестить его в больницу, а он стал говорить врачам, чтобы они меня проверили, и тут же договорился об осмотре. С тех пор я стал посещать больницы. Мы постарались сделать все, чтобы Юрий Любимов вернулся в свой дом, где начал свой путь как актер, как режиссер, и чтобы он всегда остался в театре Вахтангова. И теперь Юрий Любимов живет в театре Вахтангова, как другие корифеи. Здесь дух и Михаила Ульянова, и Рубена Симонова, и Николая Гриценко…

— Римас Владимирович, вы родились в один день с Федерико Феллини и наверняка должны любить кино?

— Как раз Феллини – мой любимый режиссер, а за ним другие итальянцы – эпохи неореализма. Что касается российского кино, мне нравится ранний Михалков.